Михаил Елизаров - Земля

– Какой снег? – пристально спросил Денис Борисович, не обращая внимания на подхалимские хиханьки Гапона. – И какой, простите, песок?

– Обычный дворницкий, – сказал я. – Из грамматической модели, демонстрирующей повреждённую каузальность. Это такая словесная формула отрицания времени и Бога.

Глаза Дениса Борисовича округлились и снова превратились в щёлки.

– И как же она работает, эта формула?

– Как?.. – я, выгадывая лишние секунды на раздумье, дотянул коньяк и отставил пустой стакан. – В ней нарушена причинная взаимообусловленность. Непонятно же, что сверху и что раньше – песок, снег. А раз нет первопричины, то Бог умер или ушёл, а значит, за нашей вселенской коробочкой Шрёдингера наблюдать больше некому, и кот скорее сдох, чем жив!

– А почему тогда у нас не небытие-в-смерти, раз все умерли? – спросил Денис Борисович.

Я задумчиво покатал стакан донышком по столу:

– Ну, мы вроде как с вами общаемся, выпиваем даже. Ведь никто, кроме Ницше, не говорил, что Бог умер. Мы насколько мертвы, настолько и живы. Просто бытие-в-смерти – это единственная возможность получить посмертный опыт при жизни.

– И каким образом?

– Посредством саморефлексии через ужас. Когда человек понимает, что его самого нет, а есть лишь просвет в приоткрывшейся двери и щербатая половица, на которую падает солнечный луч бытия или дазайна.

Я пребывал в мрачном восторге от себя. Даже позабыл, что вся эта броская философская мертвечинка, в общем-то, украдена у Алины.

– Но мне не сложно за компанию вместе с вами подасманить, – прибавил я как можно небрежней.

– По-дас что? – Денис Борисович чуть наклонился, глуховатым жестом приложив ладонь к бледному уху. – Не расслышал…

– Ну, поддержать наше спонтанное ток-шоу о концептуальных разновидностях ничто. А “подасманить” – это производное от хайдеггеровского “дас ман”.

– Не даёт вам покоя этот вздорный старик! – воскликнул с добродушным укором Денис Борисович. – Победа агрессивного философского маркетинга над здравым смыслом. А ничего, что конструкция экзистенциалов прямо позаимствована у Кьеркегора?

– “Болезнь к смерти” и всё такое, к-хм…

– Кстати, знаете, откуда взялся ваш дас ман? Из экспрессивного “Mann!” или “Mensch!”. В переводе с немецкого – абстрактный субъект мужского рода, безличная разговорная форма, которую употребляют немцы, когда сталкиваются с непроходимой глупостью мира. В аналогичном случае русские выражают своё отношение к вот-бытию словом “бля!”. Заметьте, оно тоже безличное и относится в целом к универсальной блоковской незнакомке…

Я с опозданием сообразил, что Денис Борисович шутит.

– И “дасманить” по-русски – это “блядовать”…

– Ха-га-а! – Гапон отложил в сторонку телефон (дорогущую “нокию” Sirocco ) и, потирая руки, завопил: – Опаньки! И понеслась зачистка аула, нахуй!.. – видимо, решил, что москвичи собираются умыть меня по полной программе.

– Соглашусь, что человеческое сознание возникает, когда оно понимает, что его самого нет, – прежним тоном произнёс Денис Борисович. – Для старых философов ваш луч на половице назывался сперва Богом, потом Разумом. А этот великолепный шарлатан просто переименовал его в Дазайн с тремя восклицательными знаками ужаса…

– По Гегелю, – процедил Глеб Вадимович, – дух создаёт материальную вселенную, чтобы познать себя. У Декарта разум занят тем, что осознаёт собственную природу и живёт сам по себе.

– Сказал Конфуций – иди говно побуцай! Хе-хе! – обескураживающе нелепо вмешался Гапон, чем очень выручил меня.

– Да я ж не спорю с вами! – сказал я, улыбаясь спасительной глупости бывшего начальства. – Тело вполне может побыть пространством мёртвой имманентности, но только в контексте отдельно взятой рефлексии. Ну, или коллективной, если данное мнение разделяет ещё кто-то. Хотя, если совсем по чесноку, то смерти нет нигде. А что уж говорить про трупы…

– Володь, ты чем там упоролся?! – заливисто спросил Гапон, кивая сперва на стеклянную дверь, потом на опустевшую бутылку.

Я ответил с неторопливой невозмутимостью:

– Аркадий Зиновьевич, алкоголь совершенно ни при чём. Просто мой скромный стаж работы на кладбище убедил меня, что чем ближе к местам компактных захоронений, тем дальше от смерти!

– Нихуя из дому пишут: папка мельницу проёб! А чё ж там есть тогда, как не смерть?!

– Остатки молчащих смыслов, – я улыбнулся ему. – А всерьёз полагать, что на кладбище обитает смерть, – это несерьёзно. Как верить, что в Диснейленде живёт сказка!

Я поймал краем зрения Дениса Борисовича и понял, что интеллектуальный реванш в любом случае состоялся – меня точно больше не принимают за бритоголового болвана. Наоборот, скромная моя фигура, кажется, полностью завладела его вниманием.

– Кладбище – это аттракцион для создания мороков смерти, рукотворный Death нейленд!.. – мне хотелось как можно ярче воспроизвести подслушанный за дверью “оксфорд” Глеба Вадимовича, но прозвучало как пародия на его излишне старательное произношение.

У Глеба Вадимовича дрогнуло совиное веко, а я понял, что попутно отыгрался за хамство с латинской поговоркой. Да и Денис Борисович в очередной раз померцал своей плоской полуулыбкой.

– А трупы, по-твоему, это что?! – с учёным надрывом спросил Гапон. – Не смерть разве?!

На это у меня имелась отрепетированная заготовка из беседы с кладбищенским менеджером-наблюдателем Антошей Харченко, тоже перешитая из Алининых умностей:

– Труп есть человекоформа без содержания. Он не пространство смерти, и смерть не содержание трупа. Умерев, мы расстаёмся и с жизнью, и со смертью. Поэтому проще сказать, что она нигде!

Денис Борисович произнёс с каким-то двусмысленным удовольствием:

– Да, смерть – она такая. Как шапка-невидимка. Скрывает и мертвеца, и себя саму…

По его голосу было непонятно, соглашается он со мной или же иронизирует. Гапон решил, что последнее, и захлебнулся шутовским возмущением:

– А с какого перепуганного хуя, Володя, люди на кладбища ходят, раз там уже нет ничего? Не задумывался? Получается, кругом одни долбоёбы?

– А зачем нужны луна-парки? – со снисходительным удивлением спросил я. – На кладбища люди ходят, чтобы удостовериться, что у них есть время, – для чего же ещё? Время – удел живых, у мёртвых оно остановилось. Поэтому кладбище – единственное место, где мы по-настоящему чувствуем себя живыми.

– Охуеть логика! Тогда бы все поселялись на кладбищах! А их, наоборот, по возможности избегают. Не, ну есть такие эстеты или некрофилы, но это же меньшинство! Ладно ещё днём погулять, особенно если кладбище статусное, но ночью-то хер кого заманишь!

– Кладбищенская гипохрония, – я искоса поглядел на Дениса Борисовича. – Ничего не поделаешь…