Михаил Елизаров - Земля

– Сы-сы-сы! – как-то по-новому, шепеляво засмеялся Гапон и застенчиво поглядел на москвичей. – Фру-сра ещё какая-то. Не, братан, ты, по ходу, вообще не в теме! Я говорю, в тело умираем! Ну, не мы конкретно, а люди вообще! В те-ло! Врубаешься?! А раньше – в Бога или Логос, а до того – в платоновский макрокосмос!

– А почему не в ад или, допустим, в рай? – спросил я, чтобы позлить его.

– Вот щас как в лужу пёрднул, в натуре! – Гапон скроил насмешливо-страдальческую рожу. – Ты ж не бабка какая-то замшелая хрень всякую повторять. Это же просто слова – “рай”, “ад”. Из ложной… западноевропейской философской… Как её?! Бля, забываю постоянно слово! Похоже на онкологию… – мучительно замешкался, щелкая пальцами. – Онтология! Во!

– Ну, и кто громче пёрднул? – как можно презрительней спросил я, лихорадочно вспоминая термин “онтология”. Я тысячу раз натыкался на него в учебнике, смотрел в словаре значение, а потом успешно забывал. – Всё ж слова: и макрокосмос, и Бог, и тело!

– Так, бля, важно, что они означают! Это как Грузия и Джорджия. На английском пишутся одинаково, а означают разное. Первое – постсоветская республика с апельсиновыми ворами в законе, а второе – штат на юго-востоке США!..

– Аркадия Зиновьевича сжигает жар неофита, – вмешался с вежливой улыбкой Денис Борисович. – Я вам сейчас на пальцах поясню… – но сцепил их при этом цепкой корзиночкой. Ногти были ухоженные, с синевато-холодными лунками. – Мы просто мудрствуем лукаво, что телоцентричный аспект современного танатологического дискурса подводит нас к так называемой мёртвой имманентности, когда бездыханное тело понимается как категория, имеющая физическое и пространственное измерение и, следовательно, свои границы, совпадающие с границами персонального небытия. Прям по Сведенборгу.

– А-а, Сведенборг… – тоном знатока отозвался я. – Мёртвые не знают, что умерли.

– Почему не знают? – удивился Денис Борисович. – Напротив, они крайне удивлены своим новым состоянием. Но не это главное. Сведенборг утверждал, что все вещи и явления, заключённые в Боге, пребывают и в его земном отражении, то есть в человеке. В теле заключены рай и ад, бытие и небытие, чёрные дыры, солнечные системы. Тело – микромодель вселенной.

– Микро-Адам Кадмон… К-хм… – осторожно кашлянул Глеб Вадимович.

– Как вы сами справедливо заметили, при жизни наше тело становится не просто одним из ощущений, а мерой всех вещей. Оно определяет бытие, задаёт и ограничивает ту точку пространства, из которой человек воспринимает окружающий мир. Где я – там моё тело, где моё тело – там я. Смерть, разумеется, находится за пределами человеческой вселенной, но куда теперь устремлены эти пределы – наружу или внутрь? Если я редуцирован до границ тела, то уже не могу вырваться за пределы самого себя. Я там, где моя смерть, и отныне она и есть моё тело…

Денис Борисович говорил, а я почему-то вспоминал отца. Тому тоже бывало совершенно неважно, понимают ли его вообще, – он просто рассуждал вслух, из вежливости прикрываясь слушателем. Если бы не Гапон, заранее утоптавший всё до простой фразы про умирание в тело, я бы, возможно, не понял и половины из философского суржика, на котором изъяснялись Денис Борисович и Глеб Вадимович.

Я в который раз послал земной поклон Алине за весь могильный ликбез. Затем сказал неспешно:

– Так ещё средневековая эсхатология понимала смерть как метафору тела. Её часто изображали в виде старика, в которого все умирают…

Блёклые губы Дениса Борисовича растянулись в едва различимой улыбке:

– Только старик этот символизировал не смерть, а пространство ада. Кстати, и “Аид” означал сперва подземное царство мёртвых, а уж потом сделался родным братом Зевсу и Посейдону. Поэтому и христианская церковь, как институт, согласно Августину – тело Христово, а мир инфернальный – тело дьяволово…

– К-хм… А ещё есть гротескное тело по Бахтину и делёзовское тело без органов… – пробормотал свою учёную абракадабру Глеб Вадимович. Словно и рад был бы промолчать, да как-то само вырвалось.

– Суть в том, – сказал я, цепко держась за хвост ускользающей мысли, – что если мы приложим эту метафору к нашему времени, то увидим, что Российская Федерация и всё постсоветское пространство – это труп СССР, который попутно являлся трупом Российской империи. Такие мёртвые матрёшки геополитических субъектов. Развалится нынешняя Россия, тогда мы окажемся в её трупе, то есть, фигурально выражаясь, умрём во что-то новое, перейдём из одного тела в другое, из смерти в смерть…

– Да при чём тут совок нерушимый?! – Гапон улучил секунду, чтобы вмешаться. – Тебе ж прямым текстом сказали – в себя умираем! В микрокосмос тела! Ты чем вообще слушаешь?

Пока он подливал мне новую порцию коньяка, Денис Борисович успел снять очки и помассировать костистую переносицу с двумя отпечатавшимися розовыми оспинами от оправы. Водянистые глаза его были опушены бесцветными ресницами, а кромка век воспалена, как после долгой бессонницы.

– Только мы всё же подразумеваем не метафоры, которые суть художественный приём, – сказал он, медленно водружая очки на место, – а концептуальные разновидности бытийного ничто.

– А-а… Типа бытия-в-смерти? – уточнил я, перепрыгивая подальше с чужой умственной зыби на твёрдую метафизическую кочку, неоднократно проверенную Алиной.

Денис Борисович колко и быстро переглянулся с Глебом Вадимовичем. Тот сказал:

– Что-то припоминаю насчёт бытия-к-смерти…

– Бытие-к-смерти, или умирание, как всякий процесс, предполагает наличие времени, – ответил я профилю Глеба Вадимовича. – Но когда движение прекращается, наступает состояние покоя. И правда, а не метафора в том, что Советский Союз действительно умер, а те, кто его населял, поневоле очутились в его трупе.

– Метафорически? – улыбнулся с другого боку Денис Борисович.

– Кому как повезло, – я старательно поцеживал коньяк. – Но для мёртвых времени не существует, а значит, бытие-к-смерти закончилось и наступило бытие-в-смерти. Если чё, у Хайдеггера про это ни слова! – прибавил веско.

– А что же приключилось со временем?

Я вдруг засомневался, не напутал ли с мимикой Дениса Борисовича. Бородато-бесцветный рот его растекался в стороны, но уголки губ вообще не поднимались, сохраняя идеально прямую линию. То, что я принимал за доброжелательную улыбку, могло быть и разновидностью предельного скепсиса.

– Тоже закончилось. Но, возможно, его не было вообще, – я развёл руками. – Песок засыпал снег – увы!..

– Хе-сы-сы!.. – комбинированно отсмеялся Гапон на обе стороны – персонально Денису Борисовичу и Глебу Вадимовичу. – Чем больше ёбнет комсомолец, тем меньше выпьет хулиган! Володька, я тебе больше не наливаю!..