Михаил Елизаров - Земля

– Да, такие вот мощные кадры на меня работают! – согласился Гапон. – Говорю же – хлопец умный, перспективный, боевой. А то, что подъёбываю его, чертяку, иногда, – тут он потянулся, чтобы потрепать меня, но я грубовато отбил его руку, и Гапон втянул её, как кракен ушибленное щупальце. Он кашлянул и начал с обиженным задором: – А что подъёбываю его, чертяку злого, так это ж любя! Да, Володька?!

Вместо ожидаемого торжества (москвичи признали) душу окатила промозглая, как балтийская волна, безнадёга. Я хоть и опьянел, обжигающе трезво вспомнил наш последний разговор с Алиной, опрокинутый кухонный стол, набитую сумку в квартире на Сортировочной, красный диван, на котором я пакостничал с Таней, скользкий, как размазанный плевок, презерватив на кафельном полу. Я попытался отогнать эту мерзость, но пространство воображения захватила нежданная Викуся-“скелетик”. Она сноровисто перевязывала гульку, и снующие вперемешку с волосами её ладони напоминали замысловатый пляс домашней босоногой нечисти…

– Помните у Достоевского рассказ “Бобок”? – спросил Денис Борисович, пощипывая свою бледную, как из сырого теста, мочку уха.

До меня запоздало дошло, что вопрос обращён вообще-то ко мне, да и звучит он повторно.

– Погодите… – первым озабоченно отозвался Гапон, выуживая откуда-то рыхлый блокнот. Полистал. – Ещё раз, как называется? Бо-о… – и навострил в толстых пальцах маленький карандашик.

– Бо-бок, – по слогам повторил ему Денис Борисович. И повернулся ко мне, видимо, без лишних слов догадавшись, что я тоже не читал. – А сюжет такой. Рассказчик, задремав на кладбище, случайно подслушивает разговор мертвецов, из которого выясняет, что смерть совершенно не такая, как обещалось. Она не разделяет человека на прах и бессмертную душу, а оказывается разновидностью летаргической полужизни. Но и она не финал, потому что примерно через полгода мертвецы затихают и умирают на новый неизвестный уровень. Но пока в них тлеет это чахлое инфрабытие, они активно общаются между собой, откровенничают. Даже флиртуют…

– Долой верёвки, заголимся и обнажимся! – словно бы через силу блеснул эрудицией Глеб Вадимович.

– Хе-е! – развеселился Гапон, шуруя в блокноте. – А чего обнажимся?

– Это один из мертвецов, что посвежее, предлагает другим, – пояснил Денис Борисович. – Такой посмертный формат группового бесстыдства.

– Моя милая в гробу, я подкрался и ебу, хе-е!..

– Ну что вы, никакого некроинтима, – заверил его Денис Борисович. – Трупы лежат в своих гробах и могут переговариваться в пределах кладбища.

– Прям как в пионерском лагере после отбоя… – Гапон поднял пытливый взгляд от блокнотика. – А почему тогда называется “Бобок”?

– Это слово, которое монотонно и еле слышно произносит труп, впавший в посмертное старческое слабоумие.

– И что оно означает? – спросил Гапон, зачем-то подмигивая мне.

– Ничего, – Денис Борисович улыбнулся, точно раскрыл карточный фокус. – Это морф, сохранивший подобие русской фонетической конструкции, но изначально не обладающий никаким смыслом. Да ведь и неважно, что оно означает. Куда любопытней сама версия посмертия в собственном теле! Конечно, данный текст проще рассматривать как литературный данс-макабр, продолжающий традицию негативно-сатирической философии потустороннего, когда смерть – это карикатура жизни, её ослабленная, разреженная имитация…

– Для того же Лейбница живущий и умерший различаются как величины бытия – нечто большое и предельно малое, – добавил в сторону Глеб Вадимович.

– Так и вся викторианская готика, – сказал я вдумчиво, – реакция на пессимистическую философию толкователей уныния – того же Шопенгауэра или упомянутого вами Кьеркегора… – Мне ужасно нравилась неспешная учёная интонация, с которой я произносил эти имена. – Как только подвергается критике учение о бессмертии души, сразу возникает идея консервации тела. Поэтому литература девятнадцатого века и кишит историями о живых мертвецах. Я бы даже сказал, безымперативных… – и посмаковал слово точно так же, как отец в памятном мне разговоре с Алиной, – безымперативных живых мертвецах. Все эти Франкенштайны и Дракулы – результат возникшей в христианском обществе биоэтической проблемы, что делать с живым и неодушевлённым телом…

С тихой гордостью мне думалось, что никогда ещё я не был так обжигающе умён. Поразительно, как легко находились нужные слова. Речь текла без зажимов и раздумий. И пускай во всём этом преобладал вольный копипаст из Алины, но ведь его тоже нужно было и вспомнить, и применить. Я и сам недоумевал. Ведь не коньяк же раскрепостил мой речевой аппарат? А может, сама кладбищенская ноосфера неслышно суфлировала мне.

– Всякий труп, как и ваш бобок, есть слово, утратившее значение, форма без содержания. Поэтому на кладбище не смерть, а сплошной формализм, созданный живыми вокруг непостижимого таинства. А смерть, как я уже говорил, снаружи всех измерений…

Тогда же я и обратил внимание, что творится нечто чрезвычайно странное. Точнее, это “нечто” явно подкрадывалось исподволь, а к определённому моменту просто окрепло и проявилось осязаемо.

Началось с довольно предсказуемой тоски, прихватившей за сердце невидимой пятернёй. Мне поневоле вспомнился вечер в гостях у отца, когда я впервые увидел Алину. Поболело и отпустило. Потом шум и рябь в голове, которые я списывал на выпитый натощак коньяк, вдруг пришли в движение. Обстановку за столом тряхнуло, она поползла, как если бы я сидел в неподвижном вагоне, а на соседних путях в разных направлениях тронулись поезда.

Ощущение вестибулярно-оптической неразберихи быстро пришло в статичную норму. Но зато проклюнулась вонь. На самом деле она присутствовала и раньше, ещё до того, как Денис Борисович спросил меня про рытьё могил. Такая едва уловимая, как выдох несвежего рта по соседству, вонь. А теперь я поймал носом устойчивый душок, словно от протухшего яйца.

– Но “Бобок”, разумеется, шире готической декадентской фантасмагории или же фельетоноподобного образчика социальной сатиры, – вдохновенно вещал Денис Борисович. – Говорящие мертвецы – отнюдь не пародия на современников. В рассказе мы наблюдаем полный расфокус христианской картины мира у героя, потерявшего связь с трансцендентным. Он больше не замечает приметы канонического бессмертия, потому что ему открылась бездна мёртвой телесности. Наступившая смерть заставила кладбищенских покойников осознать тело, но никак не душу. Точнее, душа и оказалась в итоге телом, которое ожидает осмысленное гниение и исчервление.

– По поводу говорящих мертвецов… – спеша и волнуясь, проговорил Глеб Вадимович. Вид у него был страдальческий и высокомерный, как у человека, вынужденно мечущего бисер, а сама фраза производила впечатление вызубренной. – Труп есть отсутствие речи, но присутствие языка. Эта семиотическая дихотомия превращает труп в новый концепт смерти, которая прежде не имела пространственного и временного означаемого, но теперь обрела в языке – безмолвный труп и говорящее о смерти тело. Молчание становится говорением, и мертвец, по сути, сам становится универсальным языком, а кладбище – полифоническим текстом!