Михаил Елизаров - Земля

– Кладбище мёртвых языков, хе-е!.. – на удивление уместно прокомментировал Гапон, пряча блокнот в карман пиджака, висящего на спинке стула.

Денис Борисович кивнул им обоим, Гапону и Глебу Вадимовичу:

– Но герой Достоевского, а точнее, герой парадигмы модерна – это человек, выражаясь словами Бердяева, раненный христианством. И в его пусть и расхристианизированной картине мира ещё присутствует тревожная нерешённость относительно трансцендентного. В нём уже нет веры, но ему доступны мистический опыт и религиозное переживание, которые в принципе возможны исключительно в реальности, покинутой Богом. Помните, в самом начале нашей дискуссии Аркадий Зиновьевич намекнул вам о Грузии и Джорджии?

– Да разве они кого-то слушают, кроме себя?! – хмыкнул польщённый Гапон. – Они ж уверены, что умнее всех!..

– Две Грузии, – нехотя промямлил в сторону Глеб Вадимович, – две мёртвых имманентности, к-хм…

Денис Борисович одарил его благосклонным взглядом и снова обратился ко мне:

– Вообразите, какой путь проделал танатологический дискурс от расхристианизированного “бобка” до десакрализованной мёртвой имманентности. Итак, человек больше не способен находить смыслы ни в распятом Логосе, ни в примордиальной гармонии, хотя по-прежнему находится в западне греческой онтологии…

– А почему именно греческой? – спросил я.

Я заодно не знал и что такое примордиальная гармония. Меня на самом деле всё больше раздражал крепнущий запашок. В какой-то момент почудилось, что источник его – отдушина в полу.

Помню ещё до призыва я приезжал погостить у матери и Тупицына, а двухгодовалый Прохор тайком вытащил из мусорного ведра свой обделанный подгузник и спрятал под моей кроватью, да так искусно, что я голову сломал, прежде чем понял, откуда тянет. Тупицын, приходивший обнюхивать комнату, даже высказал предположение, что в перекрытиях околела мышь.

Вот чем-то похожим и пахло возле нашего стола – выдохшимся дерьмецом.

– А почему именно греческой?

– А не, допустим, греко-христианской? – подхватил Денис Борисович. – М-м… – он на миг задумался, но явно больше для вида, чем по необходимости: – Что есть античная онтология – да в принципе это старая добрая сократовская работа с понятиями о реальности, но только вне категории Духа. То есть без привычной нам уютной метафи́зички, которую привнесла прогрессирующая рефлексия богооставленности. Собственно, античное мышление в чистом виде тоже функционировало как шок на внезапное трансцендентное сиротство…

– Тот неловкий момент, когда боженька ушёл, но стульчак после него ещё тёплый! Хе-хе!.. – чуть сконфуженно проскрипел Гапон. – Дико извиняюсь, Денис Борисович, что перебиваю, просто вношу посильные пятьдесят копеек в дискуссию…

И буквально в унисон с гапоновской ремаркой о стульчаке слабенькая памперсная вонь вдруг поменяла качество. Уверенно и недвусмысленно запахло шептуном жирного и несвежего мужика, нажравшегося капустной дряни.

Сперва мне показалось, что оконфузился Гапон, потом я подумал на преклонного Дениса Борисовича, а напоследок начал даже грешить на тихоню Глеба Вадимовича – уж слишком отсутствующе он поглядывал. Явно как человек, который хочет всеми силами показать, что ни при чём…

– Вся западная философия возникает и функционирует как рефлексия на тему христианского мифа, – продолжал между тем Денис Борисович. – Когда метафизика истощается, мы преодолеваем миф историческим или психологическим его изучением и снова возвращаемся к идеалистическому формату архаичного мышления, но уже с другого нигилистического боку. Нас окружает мир предельно обезбоженный. Отсюда, кстати, все рассуждения о мёртвом или сверхслабом Боге, который не формирует ни прошлого, ни настоящего, ни будущего. Да что там – он даже не способен хоть как-то проявить себя.

– Бог всеблаг, Бог сверхслаб, – сказал я, вспомнив пост в Алинином журнале.

– Именно! Трансцендентное заменяют управляемые глобальные сущности, типа науки или технологии. Они тоже боги, но только без метафизической маски…

– Техносфера Вернадского… – задумчиво пробормотал Глеб Вадимович, теребя кончик своего ясно-голубого галстука.

Я смотрел на москвичей, Гапона и едва сдерживал улыбку. Мне казалось верхом абсурда говорить на такие темы, когда пахнет вопиющей, как выразился бы Лёша Купреинов, “пердой”. Я всё ждал, кто первый из них не выдержит, но они по-прежнему вели себя так, словно ничем и не воняло.

– А помните, как в детстве не думали о смерти? – манящим колдовским голосом спросил Денис Борисович. – Да и теперь, пожалуй, пребываете в трогательной уверенности, что вы личность, обладающая необъяснимой привилегией бессмертия. Всякое взросление начинается именно с осознания, что “я умру”. По сути, мы начинаем умирать от мыслей о смерти. Не погрешу против истины, если скажу: кто хоть раз произнёс слово “смерть” – умрёт. Это ментальная инфекция, которую однажды мы впускаем в себя. Смерть – моё осознание того, что я однажды умру. Так вот, античный человек был в известном смысле бессмертен, точнее, внесмертен, поскольку не вычленял небытие из бытия. При этом он был совершенно нерелигиозен, что понятно – к чему вера, если ты живой свидетель ухода Бога?!

Глеб Вадимович фыркнул в сторону:

– Иначе это выглядело бы эксгибиционистской нон-стопом осанной Мавзолею: “Мир! Труд! Май!..”

– Первомай, Первомай, – почтительно отозвался Гапон, – мою печень не ломай, хе-хе…

Это всеобщее спокойствие смущало и настораживало. Если бы Гапон, к примеру, вскричал, озираясь с брезгливой миной: “Бля, откуда говнищем-то несёт?!” – всё встало бы на свои места. А если не Гапон, то хотя бы капризный Глеб Вадимович. Или Денис Борисович как-нибудь интеллигентно отреагировал, скривился, бормоча: “Что тут у нас за амбре?” А получалось, никому, кроме меня, вонь и не мешала…

– В некотором смысле античное мышление было младенчеством ума, а для детей, как известно, смерти не существует… – Денис Борисович глядел проницательным и лукавым взглядом. – Ребёнок бессмертен в том смысле, что может умереть только для других, но не для самого себя. Метафизически осиротев и повзрослев, мы остаёмся наедине со смертью…

Несмотря на шлейф капустной вони над столом, певучие его слова ударили меня и словно разбудили что-то давнее, болезненное, очень сокровенное: пионерский лагерь, ночь, сельское кладбище, спичка, старенький обелиск и имя покойного под ним “Мартынов Иван Романович”, глухой толчок невидимого в грудь: “Мальчик, однажды ты умрёшь!..”

Я будто заново пережил давнее откровение, и даже подушечка указательного пальца, заново вспомнив боль спичечного ожога, засаднила. И сделалось очень обидно, что воспоминание такое светлое и горькое, а снаружи него пахнет сортиром.