Михаил Елизаров - Земля

Уж не знаю, что за начинку содержал чебурек, баранью или говяжью, но отдавала она тухлой отрыжкой с луковым душком.

– Да вы же сами только что говорили, – как-то излишне громко сказал я, отмечая попутно, что голос у меня пьяный и грубый, как у последнего забулдыги, – что любая мысль в конечном итоге оказывается мыслью о смерти! Что она квинта… э-э… ессенция… любой проблемы…

Сказал и осёкся, потому что прозвучало это в другом параллельном разговоре, где Гапон глумливо пел про “хуй на колбасе” и пахло сперва пердой, а потом выхлопом, а теперь стоял запах летней морской помойки: прокисшие арбузные корки и рыбьи потроха.

Денис Борисович странно улыбнулся, уточняя:

– Essence absolue?.. – и я не окончательно понял, для какой параллели он вещает.

В реальности с запахом отрыжки он сказал:

– Иногда мы принимаем охвативший нас необъяснимый ужас за думу о смерти, но это просто обморок сознания, дерзнувшего помыслить тотальное небытие. Так смерть сама пресекает все мысли о себе.

Глеб Вадимович с неохотой подцепил вилкой кусок чебурека. Из рваного теста торчал серый, с дымком, кусок фарша.

От пережёванного его вида меня замутило. Пришлось срочно отхлебнуть из стоящей рядом бутылки боржоми. Выглядело это, наверное, не очень, но было уже не до церемоний и этикета – лишь бы не блевануть при всех за столом.

– Я бы вам не советовал это есть, – сказал я Глебу Вадимовичу, борясь с углекислым привкусом газировки во рту. – Пахнет довольно-таки стрёмно…

– Володя, вот ты не пиздел бы лучше, а следил за рукой дирижёра! – буркнул с возмущением Гапон. – Пахнет ему! Да тут свежайшее всё!..

Я собирался ответить, но вдруг понял, что совершенно запутался. Конкретно слова Дениса Борисовича звучали везде и одновременно, но там, где Гапон прикрикнул на меня, воняло не грубым фаршем настоящего времени, а гниющей на солнце рыбой и помойным арбузом. Я просто не знал, откуда именно мне нужно огрызнуться, чтобы это не выглядело нелепо.

– Но всё же есть несколько возможностей думать смерть, – вездесуще произнёс Денис Борисович. – Первая – самозабвенно водить пальцем вдоль границ этой величественной терра инкогнита, ибо внутри белого пятна – исключительно наши домыслы, сотканные из веры, психозов или оккультизма. Религия как философия потустороннего располагает измышлениями о посмертии, то есть о жизни на загробный лад. Наука постигает момент перехода, но познаёт бесконечно малый отрезок жизни – поистине толстовское фиаско, когда вместо смерти Ивана Ильича мы получаем жизнь и агонию Ивана Ильича. Смерть – непроницаемая материя, которую можно увидеть только с лицевой стороны, но никогда с подкладки. Наш смертный дозор всегда посюсторонний…

Гнилостно-луковая вонь уже не лучилась пищевым теплом – остыла. Запах загустел и отяжелел, сделался плотным, тошно-сладким, как у придорожной падали в летний день.

– Вторая возможность тоже заложена в специфике нашего мышления. Мы сами создаём смерть, помыслив её. Так, собственно, появляются концептуальные разновидности бытийного Ничто, потому что всё небытийное нам априори недоступно…

Фаршем больше не пахло. Я снова ошибся. Наличествовал другой запах – стойкий и неизменный. Он обладал возможностью переливаться всеми смрадными гранями, ничто не мешало ему в зависимости от ракурса прикидываться то дерьмом, то рыбной помойкой, гарью, протухшим мясом, кишечными газами. Собранный воедино, он обретал какое-то страшное благородство и зловонное достоинство. Это его вялый концентрат я обонял в катафалке, на котором привезли труп начальника жилкомхоза Чегодаева.

Запах был давним моим знакомцем, неоднократно снился во время службы, но пробуждение всегда заканчивалось благословенной амнезией. Я неизменно просыпался за миг до кромешного – будто успевал захлопнуть дверь перед земляной пастью кошмара, а снаружи оставались лишь вскипевший на адреналине страх и свинцовое удушье в груди, которое рассасывалось через несколько минут размеренного дыхания. Должно быть, я ещё кричал во сне, потому что горло наутро бывало сорвано и я сипел, как простуженный.

Теперь я помнил этот кошмар – а на самом деле никогда и не забывал его, он хранился в той области ума, что видит сны. Он всегда был одинаков.

Снились лето, полдень и предстоящий труд. Я на дне неглубокого котлована. Обросшие сорняком склоны в окаменевших бороздах – следы экскаваторного ковша. Они похожи на ископаемые оттиски исполинских лап. Кое-где фигурные обломки из старого кирпича, доски, шматы рубероида, словно кто-то большой и хищный растерзал беспомощное жилое существо.

Моё одиночество свежо, ещё недавно рядом находился напарник, но как сквозь землю провалился, стоило мне отвернуться. А я всё равно делаю вид, что он рядом, продолжаю громко общаться с пустотой, чтобы не показать котловану, насколько мне страшно. И тогда в сон медленно начинает просачиваться гниль.

Взгляд натыкается на полуразложившийся собачий остов в клоках пегой шерсти. Пёс при жизни был огромен, величиной с козла или ламу. Уродливейший лохматый доходяга с длинными, как у борзой, лапами и гнилым хвостом-помелом.

Шевелятся, потрескивая, высохшие, как кости, стебли борщевика. Сухой костяной шелест гонит по земле сладковатую кондитерскую струйку трупного душка. Зной соперничает с тишиной. Нет ветра. Умолкли кузнечики и цикады, чтобы не мешать главному звуку – тому, что творится за моей спиной.

По стенке котлована шуршит змейкой осыпь. Кто-то спускается вниз и безуспешно старается не шуметь. Медленные, солёные, как ужас, капли пота сбегают по моим вискам, переносице, губам. Во рту химическая кислятина, словно от медного пятака. Единственное, что я знаю твёрдо, – нельзя оглядываться. И пегой падали нет на своём месте, словно тот, кто шуршит за моей спиной, по-хозяйски пробудил пса из мёртвого покоя.

В моих руках обычная штыковая лопата съёжилась до размеров сапёрки. И я по-прежнему говорю с исчезнувшим напарником, объясняю ему объём работы, а сам прикидываю, как половчее выскочить из западни котлована. Стены его высотой метра три, а до того были по пояс. Просто так уже не выпрыгнуть, нужна ступенька.

Вот изнуряющий душу шорох достиг дна и пропал – нечто спустилось и колышется за моей спиной. Я чую запах, который ни с чем не спутать. Это пахнет мертвечина. Только не животная или человеческая, а Предвечная, страшная тем, что она никогда и не была живой.

Вокруг меня не обычный котлован – это ушедшее под землю осквернённое, срытое кладбище. В почве осколки серого мрамора со следами букв, щепы изгнивших гробов, промытые дождями старые кости.

Примерившись, с натужным криком вгоняю полотно лопаты в глину. Пробудившийся котлован выстреливает склонами вверх. Я вспрыгиваю на черенок, отталкиваюсь, в прыжке хватаюсь ватными пальцами за летящий в бирюзовое небо, щербатый, в пучках подорожника край котлована.