Михаил Елизаров - Земля

Всё тело оморочено гибельной парализующей паникой. Кое-как подтягиваюсь, с неимоверными усилиями закидываю неповоротливую, многопудовую ногу… Забрасываю бессильную руку. Ещё немного!.. Вот уже почти выбрался!.. Но вдруг резкий рывок вниз! Что-то ухватило за штанину, повисло гнилой тяжестью. Кричу, вгрызаюсь, врастаю ногтями в землю – лишь бы не дать невидимому обрушить меня. Не вижу, но слышу, как внизу пегая падаль щёлкает пастью и жарко, смрадно дышит обхватившая мою ногу мертвечина. Из трухлявого склона выкрашивается ломоть. Я обрушиваюсь вниз и лечу неоправданно долго, но просыпаюсь раньше, чем достигаю дна…

Я невольно зажмурился, и опьянение тотчас раскрутило меня, как на центрифуге. К нёбу снова подкатил крепкий, словно бильярдный шар, рвотный спазм. Я поспешно распахнул глаза и даже привстал, чтобы привести сознание в равновесие. Ощущение было такое, что переворачивался не я сам, а пространство вокруг. Но оно-то как раз стояло на месте, а вращение происходило внутри меня.

Представились песочные часы, и в головокружительный миг оборота колбы с зацикленным песком я догадался, что весь вечер не обонял, а думал вонь. И это не было навязчивой галлюцинацией. Источник вони находился не в моей голове! Внутренним взглядом я проследил пунктирный маршрут от нашего стола аж до квартиры на Ворошилова, прямиком к полке из ротанга и альбому “Memorial photography”, который был раскрыт на гробах с коммунарами. Оттуда, как из колодца, тянуло тайной, смрадом и ужасом. Не пресловутая кладбищенская ноосфера, а кощунственная колдовская Книга извратила время. Она вела учёт всех моих разговоров. Поэтому ни одно услышанное мной слово всуе не исчезало, а скрупулёзно заносилось в покойницкий гроссбух, наращивая мой смертный дебет. Единожды сказавший “смерть” – умрёт!

– Чего вскочил-то? – добродушно спросил Гапон. – Вот ты зря, Володька, ебанул газированного запивона. От пузыриков только хуже бывает. Закусывать надо, дружочек. Положи себе чего-нибудь. Свежайшее всё!.. – он зацепил вилкой чебурек и шлёпнул его на мою тарелку, накрыв обглоданную зубочистку.

Не было никакого кошмара про котлован и ожившую падаль. Псевдосон придумался на ходу, внедрился, как ложное, приукрашенное жутью воспоминание. Во всяком случае, я не помнил, чтобы мне хоть раз снилось подобное. И чиновник Чегодаев не источал какую-то там инфернальную космическую мертвечину. Я, хоть и смутно, всё же помнил, чем пованивало в катафалке, – заурядный микс бытовой химии и старого мусорного пакета, в котором залежались съестные отходы. Да мерзко скрипела плёнка, прикрывающая загримированное лицо начальника жилкомхоза, но это был звук, а не запах…

За столом умеренно пахло восточной кухней и приправой карри. И ещё отчасти взопревшей несвежей одеждой. Самое огорчительное, что характерной кислятиной отдавала преимущественно моя толстовка, которую я со дня покупки так и не удосужился постирать. Наверное, поэтому запах казался мне таким близким и обволакивающим. Недавний душок рыбьих потрохов тоже объяснялся заурядным образом. Рядом со мной стояло блюдо с селёдкой под шубой – начатое и заброшенное.

– Некоторые полагают, что существует и третий путь мыслить немыслимое, – сказал Денис Борисович. – Достаточно освободить себя от опеки греческой парадигмы мышления и обзавестись любой другой, более прогрессивной или экзотической. Ничем другим не объяснить повальное увлечение Запада альтернативной философией индуизма или тибетским ламаизмом…

– Или жидовской каббалой, хе-хе! – сказал, подбоченясь, Гапон.

Денис Борисович умильно глянул на него:

– Аркадий Зиновьевич, как всякий этнический украинец, несистемный антисемит.

– Есть маленько, – заулыбался Гапон. – Дичайше извиняюсь, что перебил про мышление.

Вместо того чтобы петь куплеты про еврейский цирк, он влюблённо смотрел на Дениса Борисовича и мерно кивал, как китайский болванчик.

Мне почему-то вспомнились керамические черепашки с подвижными головками – кустарные сувениры, которыми торговал в плацкарте глухонемой коробейник. Строгий и быстрый, он шёл, раскладывая на нижних полках свои безделушки. В пустых стаканах нежно, как ветряные колокольчики, дребезжали ложки. Черепашки били частые поклоны, под каждой лежала сопроводительная записка, что продавец – инвалид с детства, а черепашка стоит сто рублей. Дойдя до конца вагона, он разворачивался, шёл обратно и собирал черепашек.

– Иное дело, что все попытки просветления за счёт другой онтологии наивны и заранее обречены на провал. Это всё равно что устанавливать на виндоус программу для макинтоша…

– Да там в ламаизме своего бардака хватает! – поморщился Глеб Вадимович.

– Разумеется! – согласился Денис Борисович. – Ведь только романтические идиоты всерьёз полагают, что могут по щучьему велению и своему хотению в одночасье сделаться буддистами или же индуистами. Но для практика третьего пути важен сам момент отречения, который сносит родную онтологию и вроде бы предполагает инсталляцию новой. Вот тогда и возникает тот самый просвет между различными формами мышления, и на половице появляется солнечный зайчик, настоянный на фотографии мёртвого Бога. Если чё, у Хайдеггера про это ни слова!..

Я чуть не взвыл. Ментальные “поезда” никуда не делись, продолжали морочить и корёжить меня. Я отлично помнил эту мою самоуверенную фразу, после которой Денис Борисович озабоченно спросил: что же приключилось со временем в бытии-в-смерти? А теперь в заново отпочковавшейся ветке прошедшего разговора уже Денис Борисович издевательски шутил о Хайдеггере, а спросить про время, получается, было некому. Во всяком случае, ни Глеб Вадимович и ни Гапон явно не собирались восстанавливать смысловой баланс, а выжидающе уставились на меня.

Схематически весь наш разговор, пожалуй, напоминал взмах и разгульный шлепок малярной кисти. Юркие струйки краски сбегали вниз по поверхности вот-бытия, малюя что-то похожее на расчёску или прописную т с живыми паучьими лапками, пускающими в разные стороны корни.

Я решил сперва, что нарочно не произнесу ни слова – пусть сами выкручиваются. Но не всё так просто было с этой “железнодорожной” абстракцией. При всей кажущейся спонтанности и необязательности, она была жёстко структурирована и состояла из зацикленных узоров и орнаментов. Хайдеггер был в ней лишь дурацкой виньеткой, а вот время с вопросительным знаком ужаса явно выполняло роль какого-то смыслового узла.

Пауза длилась… А затем снаружи и внутри меня с геометрической прогрессией начали нарастать дискомфорт и тревога. Я раньше почувствовал, чем понял, что Денис Борисович провёл что-то вроде запрещённого континуального удара ниже пояса. Мне просто не оставляли выбора. Я обязан был задать недостающий вопрос, ибо каждая секунда промедления оборачивалась петлёй гипохронического удушья.