Михаил Елизаров - Земля

На улице Московской в пяти минутах от моего дома останавливалась маршрутка, которая как раз проезжала мимо Нового кладбища, а потом уже катила по ближайшим деревням. Я предпочёл транспорт.

Я не был уверен, что работать придётся с первого же дня, но заранее со вздохом оглядел мои зимние кроссовки. После двух месяцев в мастерской они совсем потеряли вид, хотя я каждый вечер после работы честно пытался очистить замшу от цемента. Пригодились бы сейчас берцы, опрометчиво оставленные в Рыбнинске. Изначально они были совершенно деревянные, но за последние полгода службы обносились и стали даже относительно комфортными. Конечно, практически невесомые кроссовки были намного удобнее, но лопата и земля обещали угробить их в два счёта. Я подумал, что нужно будет сходить на рынок, присмотреть что-то недорогое, тёплое и более-менее прочное. А заодно штаны, строительные рукавицы и какой-нибудь дешёвенький пуховик – такой, чтоб не жалко испачкать.

Проснулся я до будильника. Глотнув кофе, с неудовольствием признался себе, что нервничаю, как перед экзаменом. Суетился, что-то бормотал под нос, выронил, но, к счастью, не разбил чашку, зачем-то побрился, хотя щетина не отросла с прошлого раза, и аж с третьей попытки надел линзы на слезящиеся от грубого вмешательства глаза.

Когда я вышел из подъезда, было ещё темно. Между облаками таял и бледнел месяц. Заметно потеплело. Снежок, который я слепил, зачерпнув пригоршню наста с крыши легковушки, превратился в убийственную ледышку и разлетелся о стену с таким гулким звуком, будто я швырнул стакан.

Уличный фонарь лучил ядовитую синь, и дорожка из песка вдоль дома (днём она была цвета пшённой каши) выглядела в этом болезненном свете чёрной, земляной. Повинуясь какому-то тревожному импульсу, я сошёл с просыпанной земли на неровную, в ледяных горбылях, дорогу, но через шаг поскользнулся, взмахнув поочерёдно руками, как пловец на спине. Нет худа без добра – ругнувшись, я окончательно проснулся и дальше, не мудрствуя, перемещался только по песку.

Конечно, я был полностью согласен с Алиной – никакой смерти и прочей мистики на кладбище нет и быть не может. Но уже сидя в пахнущей бензином маршрутке, я не мог отделаться от ощущения, что слышу далёкий ропот безликого несущества, кладбищенского Океана, шкурой чую его могучую гнилую силу, перед которой мы все, как говаривал Никита, “никто, нахуй”…

Впрочем, грозный ропот не помешал мне прозевать остановку. Я отвлёкся на ископаемый шлягер Анжелики Варум про канувший в прошлое городок детства. Песня звучала отовсюду с начала девяностых: сама по себе и в качестве прощальной заставки к клоунской телепередаче. Поп-ностальгия по табакерке с одной улицей в три дома раньше не вызывала у меня никаких эмоций. Но тем зимним утром в унисон кособочились за окном маршрутки нищие, окраинные избёнки. Да и всё вокруг было таким несчастным, покинутым, временным: заборы, едва держащиеся на ногах, трухлявые калитки с бесплодными почтовыми ящиками – “две газеты, писем нет”. А под занавес мелькнула халупа с провалившимися окнами и рядом с ней жёлтый неотвратимый бульдозер. И тогда мне чуть ли не до слёз вспомнился Рыбнинск и моё в общем-то безмятежное детство, которого, как водится, не вернуть…

Промелькнула, кончилась лента серого бетонного забора, и раскинулась какая-то нелепая свалка. Мне показалось, что я вижу металлические спинки больничных кроватей. Через мгновение стало ясно, что никакие это не кровати, а низенькие, утопающие в снегу могильные оградки, венки вокруг крашенных серебрянкой времянок. Проехал!..

Я поспешно гаркнул водителю, чтобы тот остановился. Выбрался из маршрутки на обочину трассы, провалившись по щиколотки в месиво из подтаявшего снега и выхлопной сажи. Вдоль обочины на сотни метров тянулся глубокий и широкий овраг, за которым рябил сорный подлесок. Сквозь голые прутья просвечивало кладбище. Последние могилы выходили в заснеженное поле.

Пока я возвращался к центральному входу, грохочущие фу- ры несколько раз основательно обдали меня грязными хлопьями слякоти. Оставалось только чертыхаться да уворачиваться. Деваться с трассы было некуда. Склон оврага выглядел скользким, а на дне тускло мерцала топь, прихваченная гнилостным, зеленоватым ледком. Меньше всего хотелось, оступившись, скатиться вниз, в овраг, похожий на ров для массовых захоронений.

Метров через двести начался бетонный забор, появилось подобие пешеходной дорожки. Затем серые плиты сменила кирпичная стена, отступившая полукругом назад. Открылась просторная площадка для транспорта и центральный вход. Две колонны, образующие ворота, венчал чёрный полумесяц металла, на которой бронзово было написано: “2-е городское кладбище г. Загорска”.

На парковке стояли две легковушки. Хрусткий, подтаявший снег был испещрён обледеневшими следами вчерашних колёс. На чугунных прутьях калитки табличка извещала, что посещения кладбища разрешены ежедневно с девяти утра до семнадцати вечера. Я глянул на часы в мобильнике и увидел, что добрался с запасом. Калитка всё равно была открыта, и я решил, что, как будущий сотрудник, имею право пройти раньше установленного срока.

Сразу же за входом находился стенд. На первом щите крепился план кладбища – зелёное, метр на метр, топографическое пятно, похожее на карту Франции, – рубленый многоугольник. А рядом под мутным стеклом висели какие-то информационные листки, распечатанные на обычном принтере. Слева была небольшая будка с окошком, что-то вроде проходной; за ней располагались цветочный киоск, ещё закрытый, и просторный навес с образцами памятников, среди которых я признал и реквиемовские “нолики” со “льдинками”. Перед навесом лежал поваленный на бок полуовальный штендер: “Выставка-продажа”. Я поднял его, он был лёгким и очень холодным – много холоднее воздуха и налипшего снега.

Метрах в двадцати начинались могилы – чёрные, серые памятники, чуть опушённые ноздреватым от утренней оттепели снегом. Особо выделялась плита из кремового мрамора с массивным барельефом мужского профиля и стилизованной арфой под ним. Я сделал несколько шагов, чтобы прочесть, кто похоронен: “Бортков Николай Захарович, член Союза композиторов СССР 1904–1983”.

Никита когда-то говорил, что Новое кладбище заложили в начале восьмидесятых. Значит, композитор Бортков определённо был одним из покойников-первопроходцев.

– Это… – неуверенно произнесли.

Я повернулся на голос и увидел мужика в тёмно-синем бушлате. Между “чебурашковым” воротником и нагрудным карманом красовалась золотистая нашивка: “Служба охраны”. К непромокаемым штанинам налип снег.

– Закрыто ещё, – он пояснил.