Бернхард Шлинк - Летние обманы [litres]

Он снова бросился бежать. Перед глазами у него вставала машина, наехавшая на перекладину и стойку или на дерево, если Кейт в последний миг вывернула руль. Он видел окровавленные при ударе о лобовое стекло головы Кейт и Риты, как Кейт с Ритой на руках, шатаясь, выходит на шоссе, а мимо равнодушно проезжают машины, слышал крики Риты и рыдания Кейт. Или вдруг обеих зажало в машине, они не могут выбраться, а бензин вот-вот вспыхнет и машина взорвется? Он бежал бегом, хотя ноги у него подкашивались и кололо в груди и в боку.

И тут он увидел машину. Слава богу, она не загорелась! В машине было пусто, а Кейт и Риты нигде не было видно – ни возле машины, ни около шоссе. Он ждал и махал рукой, но никто не останавливался, чтобы его подобрать. Он вернулся к машине, увидел, что она наехала на перекладину и подпорку, и подпорка, врезавшись между бампером и днищем, застряла таким образом, что ехать было невозможно. Дверца стояла распахнутая, и он сел на водительское место. Лобовое стекло было цело, однако на нем – не с водительской стороны, а напротив пассажирского сиденья – осталось кровавое пятно.

Ключ не был вынут из зажигания, но когда он дал задний ход, машина поволокла за собой заклинившуюся подставку. Он привязал подставку к дереву, дал задний ход и откатился вперед, еще раз назад и вперед, и еще, и еще. Он ощущал это как наказание за оборванную телефонную линию, и к тому времени, когда машина наконец освободилась от подставки, он успел прийти в такое же изнеможение, как тогда. Сложив подставки и перекладины в кузов, он поехал в больницу. Да, его жену и дочь доставили сюда полчаса тому назад. Его отвели к ним.

Больничные коридоры выглядели более приветливо, чем в немецких больницах. Они были широкие, с кожаными креслами, повсюду расставлены цветы. В лифте висел плакат, сообщавший, что эта больница в четвертый раз подряд завоевала титул больницы года. Его провели в приемную: доктор, сказали, сейчас придет. Он сел, встал, посмотрел цветные фотографии на стенах – развалины камбоджийских и мексиканских храмов навели на него тоску, – снова сел. Через полчаса дверь отворилась и вошел доктор. Он был молод, энергичен и бодр.

– Ваши, можно сказать, легко отделались. Ваша жена подставила перед девочкой вытянутую руку, – правой рукой он показал, как это было, – и, когда девочка налетела на нее со всего разгона, рука сломалась. Но перелом оказался простой, а вашей дочери это, вероятно, спасло жизнь. Кроме того, у вашей жены сломано несколько ребер и есть травма шейного отдела позвоночника. Но все это заживет. Мы подержим ее тут только несколько дней. – Врач засмеялся. – Для нас это честь – иметь в пациентках лауреата Национальной книжной премии, и мне особенно повезло, что я первым мог сообщить ей такую приятную новость. Я ее сразу узнал, но не сразу решился заговорить с ней об этом. Оказывается, она еще ничего не знала и очень обрадовалась, когда услышала.

– А как моя дочь?

– У нее на лбу была ссадина, мы ее зашили. Сегодня ночью мы за вашей дочерью понаблюдаем, и если все будет в порядке, то завтра вы можете забрать ее домой.

Он кивнул:

– Можно мне повидать жену?

– Я вас к ней провожу.

Она лежала в одноместной палате. Правая рука и шея были в белых шинах из пластика. Врач оставил их одних.

Он придвинул к кровати стул:

– Поздравляю с премией!

– Ты знал о ней. Ты каждый день ездил в город, а бывая там, ты читаешь «Нью-Йорк таймс». Почему ты мне ничего не сказал? Раз ты не добился писательского успеха, значит и мне нельзя?

– Нет, Кейт. Я только хотел сохранить наш мир. Я не ревную. Сколько бы ты ни написала бестселлеров…

– Я не считаю себя в чем-то лучше тебя. Ты заслуживаешь такого же успеха, и мне жаль, что мир так несправедлив и ты не получил признания. Но я не могу из-за этого отказаться от писательства. Я не могу пригибаться ниже своего уровня.

– Пригибаться до моего? – Он покачал головой. – Я не хотел, чтобы опять закрутился этот балаган. Бесконечные интервью, ток-шоу, банкеты… и как там оно еще называется. Чтобы все стало как раньше. Эти полгода, прожитые здесь, принесли нам столько хорошего.

– Я не выдержу, если от меня останется только тень, которая утром скрывается в кабинете за письменным столом, а вечером сидит с тобой у камина и раз в неделю играет в семейную жизнь.

– Мы же не сидим просто так у камина, мы разговариваем, и мы не играем в семейную жизнь, мы ее ведем.

– Ты отлично понимаешь, что я хочу сказать. Тем, чем я была для тебя в последние полгода, могла бы вместо меня быть любая женщина, которая тихо занимается своими делами, мало говорит, а ночью рада притулиться у тебя под боком. Я не могу жить с мужчиной, который из зависти хочет, чтобы от меня, кроме этого, ничего не осталось. Или который только это и любит.

– Что ты этим хочешь сказать?

– Мы уходим от тебя. Мы переезжаем…

– Вы? Ты и Рита? Ребенок, которого я пеленал и купал, для которого я готовил еду и которого научил читать и писать? За которым я ухаживал во время болезни? Ни один судья не присудит тебе Риту!

– После твоего сегодняшнего покушения?

– Моего покушения? – Он снова покачал головой. – Не было никакого покушения. Я только попытался от всего отключиться – от телефона и Интернета, ну и от всего остального отгородиться.

– Это было покушение. И водитель, который доставил меня сюда, сообщит об этом шерифу.

До сих пор он сидел на стуле понурясь и опустив голову. Но тут он выпрямился:

– Я забрал оттуда машину и приехал на ней сюда. Заграждение уже убрано. Единственное, что выяснит шериф, – это то, что ты везла в машине ребенка, не посадив его в детское сиденье и не закрепив ремень безопасности. – Он посмотрел на жену. – Ни один судья не присудит тебе Риту. Так что придется тебе остаться со мной.

Какой взгляд она на него бросила? Ненавидящий? Этого не могло быть. Оторопелый. Болит у нее не сломанная рука и не сломанные ребра. Болит в ней досада на то, что он перечеркнул ее планы. Она не хочет осознать, что больше не сможет поступать, как ей вздумается, не считаясь с его мнением. Так пускай же наконец поймет!

Он поднялся:

– Я люблю тебя, Кейт!

По какому праву она глядит на него с таким ужасом? По какому праву заявляет: «Ты сошел с ума»?

Через город он проехал по главной улице. Он бы с удовольствием незаметно вернул назад перекладины и подставки, но праздник города уже прошел, и штабеля были убраны.

Из магазина он позвонил в телефонную компанию и сообщил им о повреждении на линии. Там пообещали сегодня же прислать ремонтников.

Дома он обошел все комнаты. В спальне раздвинул занавески и отворил окно, прибрал постель и сложил ночную рубашку и пижаму. Подойдя к кабинету Кейт, остановился на пороге. Там все было прибрано; на столе, кроме компьютера и принтера да стопки печатных листов, было пусто, книжки и бумаги, валявшиеся на полу, были сложены на полки. Казалось, она поставила завершающую точку не только в своей книге, но завершила целый период своей жизни. Ему стало грустно. Комната Риты пахла маленькой девочкой; он закрыл глаза, понюхал и учуял запах ее медвежонка, которого она не давала стирать, ее шампуня, ее пота. На кухне он собрал посуду и кастрюли и отправил в посудомоечную машину, остальное оставил, где нашел: свитер, словно Кейт в любую минуту может войти и его надеть, краски, словно Рита прямо сейчас сядет к столу и примется рисовать. Ему показалось вдруг холодно, и он отвернул кран отопления.