Дина Рубина - Ангельский рожок [litres]

Ужасно переживала, что не привезла настоящих подарков , да и где их сейчас найдёшь! – просто отгрузила часть своих торговых запасов, которые, впрочем, Станислав с супругой одобрили и на торговое поприще её благословили.

Ждать встречи на высоком издательском уровне пришлось дней пять, и все эти дни Надежда провела толкаясь, ругаясь, торгуясь и ударяя по рукам.

Гданьская барахолка – огромное поле под открытым небом, то крошащим сухие снежинки, то вываливающим щедрые вёдра голубого снега, – простёрлась на окраине города, куда ходили редкие автобусы. Надежда не роптала: когда пускаешься в торговый оборот, ты ступаешь на тропу преодоления самых разных трудностей – транспортных в том числе. И хотя сильно мёрзла в своей тощеватой куртёнке – а в те дни, как назло, ударили холода, – с утра и до вечера она выстаивала над товарами, приткнувшись в уголке под навесом у доброго дяденьки, – тот за небольшую мзду разрешил присоседиться, пояснив, что у него внучка «така же руда».

Здесь тянулись целые улицы, составленные из дощатых прилавков с навесами. Многие приезжали на своих машинах, торговали прямо из открытых багажников. Кое-кто расставлял раскладушки, на которые вываливали товар. Это был подлинный интернационал барыг: поляки, русские, украинцы, белорусы, литовцы…

Бродили меж покупателями и «блуждающие звёзды» – торгаши без места и роду-племени.

Заметный отовсюду, очень чёрный на фоне белейшего снега, с холщовой сумой на шее ковылял хромой негр на костыле – он торговал сигаретами. Какой-то мексиканец, а может, и киргиз, продавал настоящие сомбреро, надев их на голову все, одно на другое, – пёстрая башня плыла на голове диковинной юртой. Надежда своими глазами видела, что народ это дело покупает – может, на карнавал или на праздник какой?

Отдельным переулком стояли то ли вьетнамцы, то ли китайцы с перемётными сумами разного плёвого, но культурненько запаянного в целлофан шмотья.

В самом сердце рынка, на небольшой площади, не заставленной прилавками, на расстеленных газетах, на ковриках, кучками было разложено старьё – копайся на здоровье, выбирай, что приглянулось. В Польше в то время уже можно было купить почти всё, но стоили товары недёшево, а на рынке люди изрядно экономили.

Здесь продавалось всё, что душа пожелает, всё, что нужно и не нужно в хозяйстве и в жизни: продукты, текстиль, косметика, янтарь и гжель, самовары, – и великаны, и крошки сувенирные; продавались новые и пользованные краны-унитазы, кое-какая мебелишка, гвозди-шурупы, слесарные и столярные инструменты, а также всевозможные часы – от наручных, в том числе советских-армейских, до каминных, красоты изумительной, до напольных гренадеров. Отдельно и как-то бытово, как картошка, продавалась война: пистолеты, гранаты, патроны… За десять тысяч злотых один мужик предлагал почти новый автомат Калашникова с боеприпасами. А уж советскую военную форму, полное обмундирование, медали и ордена и вовсе можно было недорого сторговать.

«Якальна», включённая в Надежде на полтораста ватт, торговалась, не спуская цены, на «товары оптом» не соглашалась. Весьма скоро она уже понимала две-три фразы и бойко отвечала по-польски. Стоило ей услышать: «То може пани жартуе: таки шмэльц то и за дармо не варто брачь» [6] Вы шутите, пани? Такое барахло и даром не стоит брать ( польск .). , она бойко отвечала: «Спрубуй пан зналэжчь таней!» [7] Пусть пан попробует найти дешевле! ( польск .)

Разговор между мужиками часто был сдобрен матерком, но не грубым, а так, для красочности. Словечко «курва» употреблялось почём зря и служило в предложении знаком препинания.

Она держалась молодцом, растирая уши и сильно топая ногами по снегу, в глубине души кайфовала: товар уходил, злотые копились. «Якальна» внучку бы одобрила. Она дула на замёрзшие руки и бодро прикидывала: не выйдет с издательством, сделаюсь «челноком».

Вечером, замёрзшая и голодная, брела в милую, но тесную квартирку Станислава на улице Столярской.

По пути разглядывала витрины умопомрачительных кондитерских и кафе: больше всего на свете ей хотелось выпить настоящий, не из банки, кофе с пушистой пористой пенкой и съесть одно из обольстительных пирожных, красочный хоровод которых в витрине кружил ей голову.

Город ей нравился: он был дружелюбным, иностранным , заманчивым – её первая заграница! Небо над частоколом узких разноцветных фасадов казалось высоким и стремительным, по нему с бешеной скоростью мчались пузатые, с низкой осадкой, бурые тучи-корабли. Она шла и разглядывала улицу – снизу вверх, в ширину и вдаль: там, в перспективе, часто громоздилась церковь с мощными колоннами и высоченным куполом, и казалось, что кто-то по ошибке занёс на сцену декорацию из другого спектакля, и теперь та громоздко и некстати выглядывает из-за кулис.

Почти на каждой улице в шеренге красивых старинных домов размещались пивные, кондитерские, пабы или варьете. Каменные ступени с узорными чугунными перилами сходили в полуподвал, и так хотелось заглянуть туда, спуститься по лестнице в уютный золотисто-коричневый сумрак, подсвеченный лампами в стиле «тиффани», вдохнуть восхитительные, до головокружения, запахи еды…

Но она держала себя в ежовых: ишь чего! Вкусненького ей захотелось!

И упрямо продолжала свой путь – до угла улицы, до дома с чугунной вензельной калиткой, где на каждом кирпичном столбе сидело по чёрной горбатой вороне, заворачивала за угол и выходила к каналу, а там покачивались высокие голые мачты. И казалось, что недавно тут проходил крестный ход, но хоругви сняли, а голый остов теперь качается на ветру… Над серой морщинистой водой летали хрипатые чайки и орали, как пьяные матросы, вполне различимыми ругательными словами.

Она стояла у воды, щурила глаза, слезящиеся от порывов ледяного ветра, и, стягивая на горле мягкий ворот старой зимней куртки, повторяла себе: «У меня будет большой красивый дом… И я поеду, куда захочу: в Италию, во Францию… в Тунис! Куплю себе двадцать пирожных и съем за один присест. И буду делать книжки, много хороших книг. Всё это будет в моей жизни. Будет, будет, будет!»

Наконец настал великий день, и Станислав повёз Надежду в издательство. К тому времени она распродала почти все свои запасы и даже принарядилась: купила тёмно-зелёное шерстяное платье и сапоги на деликатном каблучке, а нитку мелкого розового жемчуга надела ей на шею жена Станислава, Гражина.

Сам Станислав, рекомендатель и переводчик, тоже прекрасно выглядел: в сером костюме, в бордовом галстуке, с бордовым же платочком, углом торчащим из нагрудного кармана. Станислав смешно скашивал на него глаза и называл «свиным ухом».