Владимир Шапко - Семь повестей о любви

– Куда мы катимся, Липа!

Как по команде женщины повернулись к забытому Коле Приленскому.

Маленький Коля в великом халате уже прибрал всё на стеллажах после утреннего аврала. За столиком в углу сидел над раскрытым учебником и тетрадкой. До поездки с матерью и шофером Зайцевым на почту ему нужно успеть решить задачку по физике…

Точно подстёгнутые этой картиной (картиной «Мальчишка без детства» ) , женщины начали сразу горячиться, спорить. Приленская доказывала, что только с установкой своего киоска у них что-то сдвинется к лучшему. Причем ставить его надо не где попало (на Кирова или там на Космической), а только у Дворца спорта. Напротив, через развязку дорог. У остановок. И трамвайных, и автобусных. Там тысячи людей проходят за день. Тысячи! А стоит только один комок с водкой и сигаретами. Ведь самое бойкое место там, Липа! Во всем городе! Я уже почти договорилась с кем надо. Взятку двум начальникам дала. Дело за малым. За самим киоском. А вы всё тянете, вы всё взвешиваете, вы всё заказываете!

Олимпиада соглашалась с подругой: тянуть действительно уже нельзя. Но говорила, что не может постоянно давить на Горку. Он уже потерял один раз деньги. И уж тем более не может ходить, надоедать, приказывать Курочицкому. Ну а место напротив Дворца спорта? Так мы думаем с Горкой, что на Кирова, возле парка, будет ещё лучше. Там все идут на базар и с базара…

– Да дураки вы с Горкой! Просто дураки! – сорвалось лишнее у Приленской. Глаза некрасивой, измочаленной жизнью женщины мучились, не находили выхода. Господи, да разве б связалась она с дураками, если бы были у неё деньги!

Олимпиада молча начала одеваться. Не попрощавшись, вышла.

Разгорячённая, с пылающими щеками шла домой пешком. На ней была кроличья, уже облезающая дошка и клетчатый тёплый, завязанный по-деревенски платок.

На улице всё так же стоял морозный туман. Мутное солнце дымилось в облачке будто плавка в чёрном ковше. На деревьях, как в недвижном лесу, повис словно остановленный кем-то снег.

Последние слова Приленской обижали, жгли. Думала о подруге нехорошо. На чужом горбу хочет въехать в рай. Господи, ну что ещё говорить Горке, чтобы сдвинулось что-то с этим чёртовым киоском!

Машины у светофора теснились, густо сопели морозом. Показалось впереди несуразное здание автовокзала. В виде каких-то бетонных катакомб провалившееся ниже улицы словно бы в овраг.

Остановившись, стояла над ним и всё думала об одном и том же. С выбившимися из-под платка волосами, заиндевевшая и потусторонняя, как седой медальон.

На здании щёлкали не выключенные с ночи буквы: Авт… вокзл… Авт… вокзл…

По какому-то наитию торопливо стала спускаться по широкой бетонной лестнице к зданию.

Походила по привокзальной площади вдоль очередей с багажом. Точно пересчитывала и их, и автобусы, к которым они стояли.

Зашла в вокзал.

Через несколько минут Олимпиада выбежала из автовокзала. На трамвае помчалась к Приленской обратно. В подвальную комнату ворвалась, запыхавшись, как гонец с радостной вестью:

– Надя! Союзпечати на автовокзале больше нет. Понимаешь? Киоск исчез. Там остался только сувенирный со всякой чепухой. Понимаешь, что это значит?..

Хмурая Приленская сразу сказала:

– Полякову, наверное, перевели куда-то. В другое место. А может, и просто сократили. Невыгодно там стало держать киоск, скорей всего. В Союзпечати тоже начали деньги считать.

– Ну а если мне там попробовать? Пока у нас нет киоска? Одной? А, Надя? – с надеждой смотрела на подругу Олимпиада.

Приленская всё хмурилась.

– Вряд ли там что-нибудь получится. Люди там не те. Село, беднота. Поэтому Союзпечать и ушла.

И опять как в споре недавнем задолбила:

– Свой нам надо киоск пробивать. Свой, Липа! Не там ты бегаешь, не там ищешь!

Но Олимпиада, казалось, уже не слышала слов подруги. Олимпиада снова, как и с железной дорогой было, – загорелась.

На другой день с газетами на столике она стояла в здании автовокзала прямо у входных дверей, потихоньку приплясывая, постукивая зимними ботинками. С улицы, словно из бани в предбанник, шибал пар. Две двери хлопались постоянно. Люди шли и шли. Однако мимо газет. Никто не останавливался возле столика. Олимпиада всё постукивала ботинками, как кувалдочками с черными рукоятями. Не теряла надежды. Надо завтра только тёплые брюки надеть.

Многие проходили сразу к фанерным гнутым рядам, садились, пододвигали к ногам нехитрый свой багаж: сумку ли, чемодан или рюкзак. Маленькие дети не бегали по залу – тепло одетые, этакими тихими кулёчками сидели рядом с родителями, освободившись только от варежек на резинках.

Каждые час-два в зал выходила уборщица с ведром и тряпкой на длинной палке. Тощая казашка лет пятидесяти. С маленьким серым лицом, похожая на алюминиевую поварёшку. Начинала возить тряпку меж фанерных рядов. С готовностью китайских болванчиков люди задирали ножки и поджимали ручки. Уборщица возила тряпкой, казалось, не видела никого.

Часов в пять, в очередной её выход с ведром и тряпкой, Олимпиада решилась подойти к ней.

Казашка, казалось, не понимала, о чём её просит эта русская женщина в обдёрганной заячьей дохе. Алюминиевое лицо её, как Коран письменами, было испещрено мельчайшими морщинками.

– …Я вам буду немного платить. Понимаете? Буду платить! – как глухонемой втолковывала Олимпиада, показывая на свой столик у выхода из вокзала.

– Не кричите. Я не глухая, – сказала вдруг казашка на чистейшем русском языке. Запустила тряпку на палке в ведро с грязной водой: – Оставляйте. И столик, и газеты. Но учтите, я работаю только до шести.

Олимпиада с радостью побежала к газетам, чтобы быстренько собрать всё, пока казашка домывает пол, а уж потом пойти за ней в служебную дверь, за которой у неё наверняка есть свой маленький закуток.

Селяне, конечно, ничего у Олимпиады не покупали, а вот некоторые городские жители любили по старой привычке развернуть свежую газету, ожидая своего автобуса, к примеру, на Красноярск или Новосибирск. Да и в дорогу брали с собой что-нибудь. Или почитать, или поломать голову над кроссвордами.

Олимпиада вечерами стала приносить домой немного денег. До киоска хоть какое-то подспорье, объясняла она свои походы на автовокзал хмурящемуся Туголукову. «Не сердись, Гора. Тут недалеко ходить. Да и одеваюсь я тепло. А самое главное, никто не знает, что там закрылся киоск «Союзпечати»».

Однако лафа закончилась через неделю. В понедельник, едва Олимпиада на привычном месте (у входа) разложила свои газеты, как с клубами мороза вошла в вокзал конкурентка Кунакова.

В красивом зимнем пальто, в песцовой шапке, с раскрашенным мёртвым своим лицом начала расставлять газетный столик. Опять напротив…