Вячеслав Прах - Храм мотыльков [litres]

Потому нам с тобой, дружище, вода в водоемах представляется мутной, волнистой, с оттенком рыб, песка и всего, что в ней переливается. А для Уильяма вода – это прозрачная жидкость в спокойном состоянии. Бесцветная, невидимая, как воздух. Только мокрая и холодная в отличие от воздуха.

– Ого, а он знает, что он ненормальный, или нет?

– «Там, где все горбаты, прекрасная фигура становится уродством». Так сказал Оноре де Бальзак. Он был писателем, не психиатром, но необязательно быть психиатром, чтобы видеть человеческую суть. Его выражение я бы применил к своему пациенту Уильяму.

Кстати, Дон, ты читаешь книги?

– Нет.

– Почему?

– Я ненавижу книги, они скучные. И все взрослые их почему-то заставляют читать.

– А хочешь, я тебе принесу интересные книги, но не стану заставлять их читать? Я их просто оставлю на твоем письменном столе, а читать их или нет – это твое дело. Можешь к ним вообще не прикасаться, я не стану по этому поводу огорчаться.

– Правда? – возрадовался Дон такому заявлению.

– Слово даю. Я принесу тебе «Дети капитана Гранта» и «Пятнадцатилетний капитан», а если вдруг ты решишь просто так их открыть, поискать картинки, то со временем я принесу еще «Приключения Тома Сойера и Гекльберри Финна».

– Ладно, но не думай, что я их буду читать. Хорошо?

– Мы же договорились. Можешь ничего не читать. Но я тебе скажу, как взрослый, что читать книги интересно, но только те книги, которые подходят тебе.

Нам прививают ненависть к литературе из-за того, что с самого детства приказывают читать то, что нам совершенно неинтересно. Но дайте одиннадцатилетнему мальчику почитать Жюля Верна или Марка Твена – и любовь к книгам останется в его сердце навсегда.

– О боже, как скучно. Не верю, что книги могут быть интересными. Продолжай лучше свою историю, па.

– Хорошо, – улыбнулся Фредерик и понял, как ему не хватало этого разговора с сыном, как он наполняется сам и наполняет собой свое нерукотворное творение, одно из лучших изделий Создателя. Наполняет свое дитя тем, чем полон сам.

– Уильям видит мир прямо, хотя никогда не смотрит прямо в глаза. – Фредерик думал, как рассказать про письмо Уильяму от матери, которое он прочел в его комнате, но потом решил это не рассказывать. – Я хочу его познакомить с одной очень интересной старушкой, ее зовут миссис Норис. А интересна она тем, что по субботам ее навещает Адольф Добель…

Фредерик проговорил с Доном часа полтора, а может быть, даже два, они спустились к ужину, когда мама уже спала. Мэри этим вечером выпила бокал вина, а затем – нежности и хорошенько опьянела, уснув с чудесными светлыми мыслями и с улыбкой на губах.

Фредерик с сыном достали из холодильника готовый ужин, разогрели его и продолжили за трапезой свой диалог. Отец рассказал сыну абсолютно все о миссис Норис, об Адольфе Добельмановиче и счастливой собаке, которой старуха завещает кругленькую сумму и свое старое платье с туфлями в придачу.

Дон затаив дыхание слушал рассказ, а когда они поужинали, то Фредерик неожиданно сказал своему сыну, что любит его, и пожелал ему спокойной ночи.

– Спокойной ночи, па. О наших сантиментах – тсс! Жду тебя завтра вечером. Знаешь, сейчас ты вообще мало похож на робота.

– До завтра, Дон.

И еще раз он обнял его перед сном. И на этот раз Дон не был против.

Мэри всю ночь проспала у Фредерика на груди, а утром встала тихо, чтобы не разбудить своего любовника, и покинула этот холодный дом, улыбаясь. В это утро она была так же радостна и полна сил, как вчера. Дом больше не высасывал из нее всю энергию и блеклое, угасающее желание жить, он, наоборот, заряжал ее. Этот дом – не стены, не кровать, не крыша над головой, не холод, этот дом – отношение ее мужа к ней. И никогда не смогут муж с женой протопить Дом, если между ними холод.

– До вечера, Фредерик, – сказала она, садясь в машину и уезжая прочь по шоссе. По трассе, ведущей в никуда. Мэри Браун каждое утро готовила завтрак, а затем в спешке покидала свою семью и уезжала на ненавистную ей работу. Она думала, что сможет сбежать от быта, семейных проблем, от собственного несовершенства в зеркалах, которые ее окружали дома. От навязанной и фатальной нелюбви к самой себе. Она убегала туда, где ей было плохо, – от того, с кем было невыносимо.

Мэри Браун – не сумасшедшая, не дура, не алкоголичка, выкуривающая два раза в неделю по сигарете в полном одиночестве, она всего-то обыкновенная женщина, ненужная со временем синица в руке, мечтавшая быть журавлем в цвете черных глаз. Женщина, пахнувшая совершенством и чудом, спустя десять лет перестала сначала ощущать чувства к себе, потом перестала чувствовать сама, а затем только перестала в постели пахнуть. Женщина, родившая сына тому, кто ее об этом просил, хотела намного больше, чем взамен получила. Дева, чья кожа пахла этой ночью сигаретным дымом, страстью и жженой свечой, вдруг ожила. Живое, цветущее, прелестное и неповторимое, находившееся в этом холодном доме так давно, что, казалось, уже стало искусственным – сначала полностью иссохнув, устарев, завянув, затем окаменев, возненавидев и исчезнув.

Но вдруг в пластмассовую розу, лилию, орхидею – неважно – вдыхают истину, наполняя ее забытой природой, значимостью, истинным предназначением. Тем утраченным запахом, который, казалось, давно выветрился и принял структуру бесцветного и безвкусного воздуха. Кто-то, кто однажды взял, пережал ее сонную артерию, дождался, когда из глаз исчезнет душа, а из тела жизнь, вдруг привел в чувство наполовину мертвую женщину, которая больше никогда не позволит своему душителю притронуться к ее шее. Найти в своей форме и структуре точку, нажав на которую, можно ее уничтожить, убить! «Спасибо за спасение, теперь начну ценить жизнь!» Кто-то спас ее, и Мэри почему-то казалось, что это кто-то совершенно другой, неизвестный, неведомый, неслыханный, неприкасаемый, вдруг, не жалея воды, напоил ее корни. Щедрость – одно из самых важных качеств, как для женщины, так и для пластмассы, да и вообще для любого прекрасного творения этого мира, которое было создано с целью, чтобы его вдыхали, наслаждались. Вдыхали, чтобы брать, наслаждались, чтобы наполняться.

В нее, постаревшую в молодости Мэри Элизабет Браун, втолкнули с огромной силой чувства. На вечно пустынные земли Сахары вдруг неожиданно вылили океан!

Вбили в нее гвоздь. Стене может быть больно, когда в нее вдруг вбивают гвоздь, когда заколачивают какую-то непонятную эмоцию, издалека похожую на море Звезд на острове Ваадху. Запахом эта эмоция напоминает что-то до боли знакомое, уже вдыхавшееся ранее тысячу раз, что-то такое, без чего невозможно вдруг вспомнить себя. Целый букет, из которого попросту невозможно вырвать что-то одно и дать тому название. К пластмассовой женщине вдруг осторожно притронулся робот.