Вячеслав Прах - Храм мотыльков [litres]

– Я не буду приводить вам доводы, миссис Норис. Точнее, я этим, несомненно, займусь, но только не с вами. Вы – не мой пациент! А вас я бы хотел попросить об одном пустяковом одолжении, мне нужно, чтобы вы написали себе одно письмо.

– Что за письмо?

– Вы писать не разучились, миссис Норис?

– Нет.

– Тогда пишите, по ходу узнаете.

Старуха достала чистый лист и приготовилась записать важное послание в будущее.

– Я знаю, что вы больны, миссис Норис, – Фредерик начал медленно, но внятно диктовать, чтобы старуха успевала записывать. – И ваше самоубийство, бесспорно, облегчит попытки уснуть поздней ночью доктора Стенли, который спит и видит, кого бы заселить в вашу палату. Ваша смерть сняла бы груз ответственности и с плеч ваших детей…

– Каких еще детей? И какой груз?

Старуха опять непонимающе уставилась на доктора Брауна.

– Это все не важно, пишите, пожалуйста, миссис Норис. У нас с вами мало времени.

– Ладно… – вздохнула бедная старуха, потерявшая память, и продолжила старательно писать.

– Короче говоря, ваша смерть облегчила бы жизнь всем, в том числе вам, вашей будущей собаке и вашему славному другу-адвокату. Но! У меня есть для вас одно предложение. Видите ли, миссис Норис, я, как доктор, обязан уведомить свое начальство о вашем желании свести счеты с жизнью, но я этого пока делать не стану из некоторых личных соображений. В обмен на мое молчание я вас прошу лишь провести немного времени в обществе одного моего пациента, не менее удивительного, чем вы. Поверьте мне на слово как человеку среди леса, что это знакомство вам покажется чрезвычайно интересным.

Не беспокойтесь, он не полоумный. Как сказал бы всеми нами любимый доктор Стенли, этот мальчик не болен, он всего лишь аутист.

Доктор Браун сделал небольшую паузу, чтобы его личная секретарша могла все за ним записать, ничего не упустив.

– Сообщите мне ваш ответ немедленно после того, как вы прочтете это письмо, и вас осмотрит лечащий доктор. К большому огорчению, мне запретили вас навещать. Ищите меня после утреннего обхода в тридцать пятой палате. Буду ждать вас ближе к десяти.

Не входите без стука.

Ваш друг, доктор Браун.

Миссис Норис с большой ответственностью подошла к написанию письма, адресованного самой себе, и переспрашивала каждое слово, в котором не была уверена, а когда закончила, то с гордостью сказала:

– Готово.

– Благодарю вас, миссис Норис. Надеюсь, вы завтра ко мне придете.

– Несомненно, доктор.

И на этой прекрасной ноте они попрощались.

– Здравствуйте, Безымянный. Это снова я.

Фредерик сел на стул и начал внимательно осматривать комнату – изменилось ли что-то за время его отсутствия.

– Я бы хотел спросить вас о вашей семье. За партией вы задавали мне вопросы о моей семье. Вас интересовало, достаточно ли я ценю своих близких… Я хочу вам сказать спасибо. Я благодарю вас за то, что вы открыли у меня под носом целый мир.

– Потрогайте снег, черт бы вас побрал, доктор Браун. Потрогайте снег! – вдруг сказала тишина, и доктор Браун решил все же потрогать после работы этот проклятый снег.

– Хорошо. Даю вам слово, Безымянный, что сделаю это сегодня же.

– Да, потрогайте снег, доктор Браун. Вы не пожалеете.

– Ваша семья погибла при каких обстоя…

– Это не важно, важен снег. Потрогайте снег немедленно, доктор.

– Я вас услышал с первого раза, Безымянный. Я завтра вернусь и скажу вам, какой снег на ощупь. Вы вините себя в том, в чем нет вашей вины. Вы несете ответственность за тех…

– Снег, доктор Браун. Снег! А теперь уходите, когда потрогаете снег, тогда и расскажете мне о тех, за кого я не несу никакой ответственности.

– Как скажете, Безымянный, – доктор встал со своего места, чтобы уйти, а затем неожиданно спросил. – Зачем вы попросили поставить на стол оловянного солдатика?

– Потому что ему там самое место. Не находите, доктор?

Фредерик молча покинул мрачную палату своего пациента и, прежде чем потрогать на улице снег, зашел в соседнюю палату. Он постучался в дверь к человеку, к которому он относился с любовью, с такой нежной и внезапно открытой в себе любовью, которую хотелось отдать безответно этому замечательному, недолюбленному чужому сыну Уильяму Баху. Но отдать не все, а меньше половины того мягкого и ласкового чувства внутри, чтобы оставить его и на родного сына, который целый день с нетерпением и предвкушением ждет наступления вечера и новой истории от своего робота-папы.

– Добрый день, Уильям. Я тебя не побеспокоил?

– Нет, Фре, – сказал юноша, лежа на кровати и смотря в одну точку на потолке. – Я давно доел ваше мороженое.

– Оно было вкусным?

– Да. Я же сам вас попросил купить именно с зеленым чаем, поэтому оно не могло быть невкусным, Фре.

У этого мальчика с глазами цвета океана и лесных пролесков напрочь отсутствовало хоть малейшее чувство благодарности. Он не умел сочувствовать хоть кому-то, а тем более благодарить.

– Отлично. Может быть, ты хотел бы, чтобы я принес тебе еще мороженого?

– Нет, спасибо, Фре. Я больше не хочу. Но я мог бы вас попросить, чтобы вы купили мне чернил и два конверта, если хотите.

– Я хочу, Уильям, и охотно куплю для тебя два конверта и баночку чернил. Позволь поинтересоваться, ты хочешь написать кому-то письмо?

– Да.

– Тому человеку, которого ты представляешь, когда берешь в руки Библию, правда?

– Да, Фре.

– А еще, может быть, и тому человеку, которого ты называешь своей хризантемой.

– Нет, ему нет. Он у меня постоянно здесь, – юноша постучал в область груди. – Я ему могу сказать все, что думаю, когда захочу.

– Ясно. Хорошо, я принесу тебе завтра все. Ты, наверное, скучаешь здесь по матери, Уильям?

– «Скучать» – это значит, хотеть, чтобы этот человек приехал?

– Именно.

– Нет, я не скучаю, Фре. Я не хочу, чтобы она сюда приезжала.

– Но почему?

– Она будет постоянно путаться под ногами и задавать глупые вопросы: «Ты поел, Уильям? У тебя не болит голова? Почему ты все время смотришь в одну точку? Дай, я на тебя взгляну».

Мама теплая, но глупая.

– Может быть, она уже поняла, кто ты и как с тобой нужно себя вести?

– Не знаю. Она меня родила и должна была понять сразу, кто я.

– Вот здесь ты не прав, Уильям. Наши матери чаще всего нас не понимают не потому, что они глупые, а потому, что их глаза способны видеть нас маленькими детьми. Вот она смотрит на взрослого, двадцатилетнего мужчину, а видит двухлетнего ребенка, которого два года кормила своим молоком и отучать которого от груди было тяжело и мучительно.

Она смотрит, Уильям, на замкнутого, необщительного тебя и видит не твою особенность, нет. А свое несовершенство! Словно твой порок – это не твоя уникальность, а ее убожество. Ведь она могла тебя воспитать по-другому, как ей кажется, уделить тебе больше времени и открыть этот мир теми глазами, которыми смотреть на него совсем не страшно. Поделиться с тобой кожей, которой не больно от прикосновений. Ей кажется, что она могла бы изменить картинку твоего мира, вовремя отдав тебе свое зрение. Наши матери несут и свою ношу, и нашу, им гораздо труднее, чем нам.