Маша Трауб - Бедабеда [litres]

Мать собиралась пробыть со мной недели две, но уже через два дня попросила купить ей обратный билет. На ближайшую дату. За эти два дня она разве что один раз подержала Настю на руках.

Билеты, что мать тоже не знала, не покупались, а доставались, как и колбаса, тем более на южное направление. И ближайшая возможная дата, даже учитывая связи и переплаты, оказывалась через три недели. Не раньше. Да и то – верхняя полка плацкартного вагона. Мать согласилась, но эти три недели превратились для меня в настоящий кошмар. Даже Ирэна Михайловна показалась ангелом во плоти, а вовсе не мегерой. Мать страдала, хотя тогда о болезни речи еще не шло. Она оказалась не настолько легкой в общении, чтобы сразу завести подруг, знакомых. От соседок, которые проявляли участие, шарахалась. Даже поход в магазин вызывал у нее стресс – другие полки, другие продукты, непонятно, что брать. Все другое, даже картошка. У нас в квартире стояла электрическая плита, а мама привыкла к газу. С легкостью могла поменять газовый баллон, но никак не могла отрегулировать ручку электрической плиты. Подолгу стояла над кастрюлей, то снимала ее, то снова ставила. Проверяла рукой нагрев, ругалась, что опять час пройдет, пока вода закипит. Или она ставила на полную мощность, и вода выкипала, гречка или рис подгорали. Если Ирэна Михайловна просто не любила бытовые заботы, они ее утомляли и раздражали, то моя мама элементарно не справлялась. И главное – она совершенно не собиралась мне помогать, не считала это своим долгом бабушки. Даже когда Настя плакала, а я была в душе, мать никогда не подходила к внучке, чтобы ее успокоить.

– Поплачет и перестанет. Нечего к рукам приучать, – отвечала она, когда я выскакивала из ванной мокрая, в мыле и кидалась к Насте.

Я, едва очнувшись от депрессии, болезни и ощущения одиночества, опять погружалась в свои самые темные страхи и тревоги. Опять оказалась привязана к дому, поскольку следить приходилось не только за Настей, но и за матерью, а заодно и за тем, чтобы она не забыла выключить плиту, закрутить кран и не покалечиться о гладильную доску. Мать привыкла гладить на большом письменном столе, разложив одно на другое байковые одеяла. От раскладной доски она шарахалась и считала, что невозможно гладить на такой узкой поверхности. Подходящего же стола у нас не имелось.

Я старалась не вникать и одним ухом слушала про доску, газ и прочие неудобства. По утрам оставляла Настю соседке и бежала в парк. Сорок минут пробежки возрождали меня к жизни. Но раз появилась родная бабушка, я должна была оставить Настю ей, а не соседке. Так я считала. Когда я вернулась из парка, в квартире собралась толпа. Оказывается, Настя рыдала, а из нашей квартиры точно пахло горелым.

– Я газету сожгла, что такого-то? – удивлялась мама.

– А зачем? – спросила я.

– Не скажу. – Мама замолчала.

Я успокоила и выпроводила соседок. И снова спросила, зачем маме приспичило жечь газету.

– Посрать сходила, запах остался! – рявкнула мать.

– Там освежитель воздуха есть. – У меня просто слов не нашлось.

– Ох, ну прости, не по-вашенски сделала, а по-колхозному! – Мать, естественно, обиделась. – Сама-то давно бумагой, а не листьями начала жопу подтирать? Нашлась цаца.

Постепенно мать раздражалась все больше и по малейшему поводу. Любое столкновение с реальностью обещало закончиться нервным срывом. И мать будто специально притягивала происшествия. Один раз застряла в лифте и, когда ее вытащили, поклялась больше не заходить в кабину. Поднималась по лестнице, тяжело дыша, останавливаясь отдохнуть в пролетах. Еще и тяжелые сумки за собой волокла. Никакие силы в мире не могли убедить ее в том, что лифт да, бывает, застревает, но ведь ничего катастрофического не случилось. Поскольку у нее развилась фобия, я спускала Настю в коляске на лифте и ждала, когда спустится мама. Поднимались тоже в два приема – я с коляской на лифте, мать по лестнице. И каждый раз она смотрела на меня так, будто я своими руками хочу убить собственного ребенка. Мне, если честно, стало еще тяжелее. Она плакала, жаловалась на жизнь, снова плакала. Спасибо Мишке – он вдруг через знакомых чудом нашел билет, причем в купе и на нижнюю полку. Я готова была переплатить в три раза, но даже этого не потребовалось.

– Миш, спасибо! – Я чуть не плакала от благодарности.

– Ага, – как всегда легко ответил он, – сочтемся, подруга. Вот выйдешь за меня замуж, я за все отыграюсь.

Когда я сообщила матери, что она уезжает через три дня, да еще в купе и на нижней полке, та устроила скандал. Кричала, что я ее на улицу выгоняю. Родную мать выставляю из дома. В оставшиеся до отъезда три дня я сама была готова повеситься или сбежать с Настей куда угодно. Я предлагала матери сходить в кино, в театр, да хоть в цирк. Она отказывалась. Сидела и смотрела в одну точку.

За день до отъезда мать поехала на рынок, чтобы купить «нормальную капусту». Ходила и говорила, что нужно непременно купить капусту и засолить. А магазинная – подгнившая. И она не уедет, пока не засолит для меня капусту. Хотя бы один таз. На рынке она купила сразу четыре кочана. Хваталась за сердце, что дорого. Но вышла довольная и дошла до автобусной остановки. Как назло, подъехал не обычный автобус, а длинный, с гармошкой посередине. Мать очень боялась именно гармошки. Считала, что, если случится авария, именно из-за подобной конструкции автобус сложится пополам и все умрут. Она пропустила один автобус с гармошкой, второй, но обычный никак не приезжал. И уже в третий, тоже с гармошкой, ей пришлось сесть. Потом она не могла объяснить, отчего встала не в салоне, а прошла именно в середину и встала на круг, который движется, когда автобус поворачивает. Вроде бы держалась за поручень. Но когда автобус стал поворачивать на кругу, мать не удержалась и упала – сумка с капустой улетела в одну сторону, она в другую. Кочаны, естественно, выкатились из сумки. Матери добрые люди помогли подняться, собрали по салону капусту и под руки вывели на нужной остановке. Она села на лавочку на остановке, поставила рядом с собой сумку, вынула один кочан, второй, третий, четвертый – все были грязные, помятые. Она так и оставила свою авоську с капустой на лавке. Вернулась домой с пустыми руками. Легла на диван и заплакала. Я не могла ее успокоить. Капуста стала последней каплей. Илья, которому я в кои-то веки позвонила и велела срочно поехать на рынок и привезти ровно четыре кочана, даже не стал спорить. Видимо, мой тон не предполагал дополнительных вопросов. Но даже свежие кочаны маму не успокоили. Она сказала, что не сможет их засолить после всего, что случилось. Засолка получится или горькой или кислой, как настроение хозяйки.

– Зря я приехала, – сказала мама, и мне было очень больно это слышать.