Маша Трауб - Бедабеда [litres]

Отдавая матери эти карточки, фотограф ожидал скандала, крика и всего остального – сам, когда проявлял, вздрагивал. Это была худшая съемка в его жизни. Даже пьяные отдыхающие с обезьяной в юбке получались лучше, чем мы на семейном фото. Даже старый удав, который уже сам готов был себя удавить, лишь бы избавиться от обязательного сезонного позирования с детьми и взрослыми всех возрастов, выглядел здоровее нашего Вити. Ну а расцветкой мама вполне могла соперничать с попугаем Карошей, который раз в год приезжал с цирком шапито.

Но мать была счастлива. Она поставила фотографии за стекло в сервант и любовалась. Ей было наплевать, что соседка, у которой она взяла для меня платье, перестала с ней разговаривать. Ведь я все же разорвала платье по шву, и Витя дважды надул мне на подол, оставив характерные желтые разводы. Мать платье не отстирала, а отдала как есть.

Я рассказывала Илье про ту съемку, он хохотал. Но в чем-то я могла понять мать, когда увидела фотографии себя с Настей, Насти с мамой, Ильи с Настей и со мной. Любительские, смытые. На всех фото я улыбаюсь во весь рот, как дурочка из переулочка или как если бы у меня случился спазм лицевого нерва. Илья высовывает язык и подставляет рожки, надувает щеки и корчит рожи. Настя куксится, плачет, явно обкакалась. Мама сидит, скорбно поджав губы. На всех фотографиях с одинаковым выражением лица. Будто вокруг враги, а она партизан на допросе.

Я раскладывала на столе фото, и одно меня потрясло по-настоящему. Его я никому не показывала – ни матери, ни Илье, ни даже Насте. Только Нинке. Я прижимаюсь к дочери, платье задралось, Настя отвернулась, но Илье удалось случайно поймать мой взгляд – полный любви, счастья и того состояния, которое бывает, когда мать смотрит на собственного ребенка. Взгляд, в котором есть Бог, как сказала Нинка.

– Ты должна думать о ребенке, когда снимаешься. У тебя даже внешность меняется. Другое лицо. Космос в глазах, – заметил друг Ильи, когда передавал мне конверт с фотографиями.

И он был прав. На всех фотографиях я получалась замечательно. Мне только стоило подумать о Насте, а потом о Марьяше. Во мне появлялись свет, космос, радуга в глазах, которые равнодушно и всегда четко фиксировала камера.

Эту фотографию я вставила в собственный альбом, рядом со снимком матча, в котором принесла команде решающие очки, и кто-то нас сфотографировал после победы. Мы всей командой на снимке дурные, веселые, адреналин даже сквозь старую фотокарточку хлещет. На соседней странице – фотография, когда я впервые взяла на руки Марьяшу. Внучка. Тот же свет. Те же ощущения. Та же магия. На фото я выгляжу такой красавицей, что сама себе нравлюсь. Марьяшу в конверте и не видно, а меня будто к розетке подключили, и я свечусь изнутри, как новогодняя елка. В свой альбом я вставляла снимки тех моментов, которые были по-настоящему дороги. Их было не больше десяти за всю жизнь. Этот альбом не видела даже Нинка. Когда я болела или становилось тяжело, я доставала его и пересматривала. В моем альбоме нет ни одной фотографии с Ильей.

– Баба Нюся вернулась? Наверняка вернулась! Ну, скажите, что да! – Анна смотрела на меня с видом ребенка, которому был обещан торт в честь дня рождения, но тот в последний момент могли заменить на пирожки с мясом.

– Вернулась, – ответила я.

– Я так и знала! Не могла она пропасть с концами! – воскликнула Анна, едва не подпрыгивая на стуле от восторга и желания узнать продолжение истории. – А когда? Почему? Кто ее нашел?

Исходив всех соседок, кинув клич на рынке, в церкви, у соседок в поисках бабы Нюси, я не знала, чего ждать. В какой-то момент даже свыклась с мыслью, что, возможно, и не очень нуждаюсь в няньке, поскольку со всем научилась справляться. Только по вечерам заедала тоска. Я хотела работать, и банально требовались деньги. Илья, заработав приличную сумму на проекте, очень быстро сумел этой суммой распорядиться. Отдал часть денег маме на ремонт дачи. Там давно сбоил водопровод, трубы требовали замены, но Ирэна Михайловна решила отложить ремонт на потом, а вместо этого построить беседку, о которой, как оказалось, всегда мечтала. И построила. Беседка, выкрашенная в задорный желтый цвет, смотрелась неуместно рядом с туалетом, выкрашенным в желто-зеленые цвета. Илья уговорил меня съездить на дачу. Не знаю, что на меня нашло, но я согласилась. Ради Насти. Чтобы она хотя бы глотнула свежего воздуха. Да еще Ирэна Михайловна позвонила, что делала в исключительных случаях, и попросила нанести ей визит. Она вырастила кинзу на собственной грядке, помидоры в парнике. Огурцы, правда, купила на рынке. Мечтала угостить меня салатом. И, естественно, продемонстрировать беседку.

Илье было хорошо, я это видела. Планировалось, что мы переночуем на даче, а утром вернемся в город, как выспимся и спокойно позавтракаем. Но уже через десять минут пребывания на даче со столь любимой свекровью и мужем я готова была сбежать куда угодно и как угодно. Да, в том месте, где я выросла, в поселке на берегу моря, понятие дачи отсутствовало в принципе. Я не могла понять, в чем прелесть подмосковных сосен, грязной, мелкой, вонючей речушки, неспелых помидоров, зудящих комаров, которые покусали не только меня, но и Настю. Дочь плакала, а на ее ножках раздувались все новые красные следы от укусов. У меня начал болеть живот, я хотела в туалет и спросила у мужа, где у них принято справлять нужду.

– Мне было лет двенадцать, когда я его покрасил, – торжественно сообщил Илья, с гордостью показывая на деревянное сооружение во дворе, служившее отхожим местом. Да, потом туалет появился и в доме, но уличный решили не сносить, а использовать для крайних случаев. Крайние случаи происходили часто – теплый туалет в доме засорялся, и в ожидании сантехников все бегали в уличный. Илья, увлекавшийся футболом, покрасил туалет в цвета любимой команды, и за все годы краска не смылась, лишь поблекла. Аккурат рядом с туалетом Ирэна Михайловна и поставила беседку. Можно сказать, дверь в дверь, стена к стене.

Я пошла в уличный туалет и поняла, что надо уезжать немедленно – живот крутило, мне было плохо. Между щелей я видела свекровь, которая шла к беседке. Естественно, я ничего не могла поделать с собственным организмом.

Мне стало совсем нехорошо. Я оставила рыдающую от укусов Настю в коляске и пошла в дом. Второй этаж оказался под потолок завален хламом – старой мебелью, игрушками, посудой, вещами. Туда даже невозможно было зайти без страха, что на голову что-нибудь не свалится. Я перекладывала вещи, чтобы освободить диван, на который собиралась прилечь. И автоматически откладывала в сторону сломанные предметы мебели, вещи, которые даже на тряпки не годились.