Кэтрин Данн - Чердак [litres]

Библию забрали вместе с Чокнутой Пэтси. У нас есть одна книга, и мы ее бережно храним. Западное издание в бумажном переплете по фильму «Маклинток» с Джоном Уэйном. Мы ее читали по нескольку раз – на кровати между завтраком и ленчем или между ленчем и обедом. Первые две и последние шесть страниц пропали. Мы об этом не говорим. Кэти держит книгу под матрасом пустых нар, куда надзирательницы никогда не заглядывают. То ли неделю, то ли год назад появилась еще газета, которую мы читали по очереди, изучали каждое слово, интересовались бракосочетаниями, смертями, цифрами биржевого курса, кулинарными рецептами. Вверху левой колонки на четвертой странице была помещена фотография – портрет Олдоса Хаксли, надпись готическим шрифтом: «Умер Хаксли», и ниже параграф текста. Никогда его не любила. Помню, читали в школе на уроках английской литературы «О дивный новый мир», когда мы гордились тем, что такие передовые. Анализировала, сидя за столом, скрестив ноги, откинувшись в сторону, опершись локтем о гладкую столешницу и погрузив лицо в ладонь так, что указательный палец поглаживал глубокую впадину у глаза между скулой и лбом и соскальзывал к твердой сильной мышце в месте, где нижняя челюсть прикрепляется к черепу. Чтобы ощутить, какие гладкие у меня щеки. Я его не любила, считала глупым, болтуном, не ошибающимся, а, понимаете, неумным. Газета оказалась полуторамесячной давности. Когда принесли завернутую в нее швабру для отсека С, я чуть не заплакала, старалась сохранить спокойствие, но слишком устала. Старая гвардия вымерла или умирает, и кто заступит на их место, даже если они глупцы, у кого настолько недостанет мозгов выделить их из других, и я разжала пальцы левой руки, чтобы карандаш свободно повис в воздухе, и слегка согнула запястье. Рука парила, едва шевелясь, над стулом, я же для себя запоминала, что происходит в зеленой комнате с зелеными досками и низкими окнами, за которыми дождь. Ведь нас так мало, светлых голов, читающих и говорящих. Что мы думаем о тех, кто нас признал бы, если бы наши голоса были подходящего тембра?

Не могу вспомнить, сколько времени прошло после моих прошлых месячных. Точно знаю, они были, когда я состояла в журнальной команде, потому что Гораций поймал меня, когда я выкроила время в дороге, чтобы купить «Тампакс». Мужчины у меня не было, хотя адвокат и детектив пытались выяснить, не являлось ли наше занятие прикрытием проституции, и делали соответствующие намеки, ведь парни и девушки ездили вместе. Но у нас на это не было ни времени, ни сил, настолько все уставали, ни у кого в команде не возникло подобной мысли, разве что сам Гораций заглядывался на седовласого Германа, но тот не был женщиной. Он одевался как техасский нефтяник в кинофильмах, говорил с техасским выговором, и его не было, когда я вступила в команду. Ждали неделю, когда он выйдет из тюрьмы, куда угодил за то, что избил парня, но об этом никто не говорил. Получалось, будто он отъехал по делам. Мне случалось бывать в комнатах и домах, где мужчины находились одни, они, наверное, и позарились бы на меня, но я не знала, как их на это подвигнуть, следовательно, не могла забеременеть. Так сколько же прошло времени? Здесь я месяцев пять, а мой живот, хотя и толстый, но не вздутый и не выпирает. Сексуально озабоченной я себя не ощущаю. Случается, нападает желание, если кто-нибудь рассказывает уж что-то очень пикантное, или ночью в постели, но обычно, когда завожусь, мне не надо вспоминать жаркий момент в прошлом – жаркий с кем-нибудь конкретным. Однако даже если вспоминаю, все заканчивается ностальгической дрожью: ни жажды разгрузки, ни голода – лишь память о голоде.

Нет на это энергии. Постоянно ощущаю усталость и ничего не делаю. Утром по пятницам мы убираем отсек: меняем простыни, подметаем, моем, натираем пол, сметаем пыль с решеток, но нас теперь тридцать, и вся работа занимает двадцать минут. А потом сидим на койках среди запаха чистого аммиака и ждем, когда из громкоговорителя зазвучат слова Евангелия, чтобы было на что пожаловаться, но никогда ни на что конкретное. Бывает, кому-нибудь не подойдет форма, или утром подадут недостаточно горячий кофе, или возникнет какой-нибудь слух, вот тогда мы устраиваем шум. Стучим чем попало по решеткам, ругаемся, бегаем по камере, бешено кричим, и вскоре к нам кто-нибудь приходит – надзирательница или шериф. Если является Гладкозадая, визг усиливается, и в нее летят предметы. Однажды Роуз запустила в Гладкозадую с другого конца отсека глиняной мисочкой из-под мороженого. Отвела назад руку так, что из-под короткого рукава показались курчавые волосы под мышкой. Мисочка в воздухе не перевернулась, однако описала над головами дугу, пролетела сквозь решетку и угодила надзирательнице в основание черепа, где к нему прилипли прилизанные волосы, но не разбилась. Гладкозадая обернулась и громко спросила: «Кто это сделал?» Все молчали. Тогда она пригрозила лишить нас телевидения, и Роуз, клонясь к животу и держа за спиной кулаки, вышла вперед с поднятой на длинной шее изящной головой, и на этом все закончилось. Но обычно является не Гладкозадая, а миссис Элиот – шикает, узнает, в чем дело, предлагает компромисс, объясняет, и всем становится неловко из-за того, что устроили бучу. Если же приходит шериф, то он шутит, и все заканчивается без последствий. Мне нравятся такие моменты, и я, лежа на койке, наблюдаю за происходящим сквозь решетку.

Он был пушистым щенком и спал под кроватью, но однажды холодной ночью я пустила его под одеяло, и когда коснулась себя, он стал там тоже лизать – маленький язычок работал очень быстро. Я раздвинула ноги, положила его и направила голову; щенок продолжал свое дело. Но появилась кровь, он сначала лизнул, а потом укусил – зубки, будто иголки, впились в плоть. Я отшвырнула его в другой конец комнаты, потрогала себя и, увидев кровь, решила, что причина тому щенок. Взяла зеркало, рассмотрела следы зубов и поняла, что кровь взялась из какого-то другого места. Щенок лежал в углу с подвернутой головой, я положила его в мусорное ведро и всем сказала, что он не вернулся, когда я выпустила его вечером погулять. Мы ходили по улицам, свистели, звали, но щенок не пришел, а я умолчала про кровь – до следующего раза.

Она одна из трех самых страшных женщин, с которыми мне приходилось встречаться. Весила не менее четырехсот фунтов, зубы с черными дырами и шишка на десне. Сальные волосы зачесаны назад, отчего ее маленькая голова нелепо торчала на туше ростом шесть дюймов. Складки жира на затылке заворачивались на горб на спине, шеи не было, и нижний подбородок нависал на валик жира поверх ключиц. Глаза, ух, насколько малы эти глаза. Она сильно напоминала свинью, но без свиного самомнения. Женщина знала, насколько страшна. Она была глупа и застенчива – заламывала руки и рыдала, если кто-нибудь грубо с ней разговаривал. Ей твердили, чтобы она лечила зубы. Она была грязнулей и заикалась, и когда мы проезжали Солт-Лейк-Сити, пялилась на Табернакл и говорила, что это Джо Смит без гвоздей и что он золотой. Машину не остановили, и она разревелась.