Кэтрин Данн - Чердак [litres]

Я их боюсь – я их ненавижу, потому что они отвратительны, поскольку они не я, но выглядят, как я. Откуда мне знать, насколько опасна я сама, если не представляю, какая опасность исходит от похожих на меня существ.

Трубки тянутся из ее живота ниже пупка и заканчиваются в висящих целлофановых мешках. Десны возбужденно подрагивают, глаза за всем следят, волосы на подбородке и над губами жесткие, седые. Утром мы осторожно поднимаем ее с кровати и, как мешок, на палках, переносим на стул. Я держу плоскую ложку аккуратно, чтобы она не поранила десну, и когда помещаю ей в рот желтую кашу, правый мешок медленно заполняется желтым; если красную – красным. Когда мешки наполняются, я их отцепляю и присоединяю новые. Полные мешки уношу, держа двумя пальцами от себя подальше, и так, чтобы не открылись. Сиденье стула покрыто губкой, в середине отверстие; днем мы снимаем ее со стула и кладем на кровать, освобождаем от открытого на спине халата и осторожно моем – всю, кроме места между ног, откуда это высовывается – свешивается в отверстие, вывернутое внутрь и мокрое, будто пузырь с кровью. Мы ищем в складках живота едва заметный пуп, чистим трубки, протираем лосьоном, повязываем в волосы ленты, а она лежит, таращась, с открытым ртом, только иногда шевелится большой палец левой руки. По субботам приходит мужчина и сидит, глядя на нее, крутит кожу у себя на руках и не сводит взгляда с этого места, где набухает и темнеет волдырь.

– Она всегда была доброй женщиной, – говорит он. – Сорок лет женаты, и я не знал, что она писает.

Когда я отсюда выйду, все это забудется. Но я вернусь и убью ее.

И студентов – порешу всех – войду в столовую и постреляю из автомата, очередями в лица, чтобы намертво заткнулись и не вылезали со своими милитаристскими россказнями о Витгенштейне. Пусть лежат, истекая кровью, корчатся на ковре среди подносов и столов, забрызганных их подающей надежды, а теперь бесполезной, как моя, кровью, потому что они не я, но прикидываются мною – говорят по-английски, и если бы я могла с кем-нибудь общаться, то только с ними. Они придут и уведут меня прочь, и больше не будет шума, я стану слушать в холмах ничто, там, где далеко видно: вон ту яблоню, которую грызут тампонные черви – лезут миллионами, красные и черные, едят дерево, бросают на землю умирать и переползают на другие яблони. Едят не в одиночку и не какого-нибудь определенного вида, но миллионы и миллионы разнообразнейших червей – поют в деревьях и буравят стены, бледные на тротуаре во время дождя, жирные, белые в мясе, серые в муке, круглые и красные на моих ногах, руках и животе – жрут, и я тоже алчущий червь. Устала, очень устала, лягу под червей, и черви, трава и мое существо меня уничтожат.

Все дни похожи один на другой. Только по воскресеньям звонят колокола, и в выгородке до вечера не утихают крики. Воскресенье есть воскресенье – с этим не поспоришь. Воскресеньями я определяю время. Не отмеряю, только отмечаю: снова воскресенье. Единственный день, когда все иначе – свары, ссоры, интриги, влюбленности. Люди держатся вместе, и кажется, что едины, хотя это не так. Я хочу одного – спать и молча лежать. Регулярно испытываю чувство голода, писаю перед едой, по-большому хожу до того, как выключат свет, после завтрака принимаю душ. Получается слишком много. Я исключила бы все, кроме сна. Никогда не чувствовала себя настолько уставшей и не видела таких приятных или, по крайней мере, увлекательных снов. Они лишь изредка плохие, тогда я просыпаюсь больная, напуганная и расстроенная, что все испортила, и мечтаю об одном – спать и спать.

Мардж приходит с извинениями, серьезная, отряхивая крупными руками все, что выговаривает, спрашивает: если я завтра выйду, если меня выпустят, не окажу ли ей одолжение – на это уйдет не более минуты – позвонить ему и сообщить, что она здесь до сих пор находится. Почему он не пишет и не приходит ее навестить? Как дочь? Не мог бы он принести ее в день посещений, ей почти год, чего доброго, забудет мать. Ее губы плотные и сухие, она их облизывает, сплевывает непослушный желтый волос и в упор смотрит на меня – бандаж обвивает груди и, перекинутый через плечо, горбится под формой. Я отвечаю, разумеется, буду рада помочь, за все, что ты для меня сделала, отправлю из Парижа, того, что во Франции, открытку, поскольку собираюсь именно туда. Открытки, конечно, мало, буду слать письма, а сама, привалившись спиной к решетке, думаю: дудки вам, в мыслях нет что-то вам отправлять, и никаких одолжений. Ваша печаль, вы и выкручивайтесь. Говорю «да», однако делать ничего не собираюсь, а соглашаюсь лишь для того, чтобы себя успокоить. Не хватало только свары из-за моего отказа, мне здесь на все наплевать, кроме шлепков карт Блендины в сумерках, наваливающихся безликих лиц, похожего на полет чаек бледного круговорота, и еще меня мучает жучиный страх. Жуков я убиваю, но они меня еще повстречают, и, пусть не могу в это поверить, все-таки чувствую, когда пугаюсь, что кое-чем многим здесь обязана.

Я продолжаю размышлять в камере. Лежу на койке, где меня ничто не трогает извне, пойманная в ловушку собственной истории – память штука напористая, – у меня две жизни: одна в тюрьме, где ничто не меняется, и другая, которая меня гложет. В ней не то, что случилось, а то, что хранится в моих воспоминаниях. Однако должна быть точка, когда все перевернется, и я выйду отсюда, не тронутая тем, что тут происходило, не забыв, но не прожив прошлое; я могу представить нечто подобное – это Блендина.

Я больше не разговариваю, если только у меня не спросят нечто конкретное. Отвечаю «да», или «нет», или «не помню», если вопрос слишком сложный. Больше не лгу. Раньше твердила всем, кто соглашался меня слушать, что невиновна, и чувствовала себя обиженной, когда надо мной смеялись. Сообщала, что всего-навсего продала парню журналы, а он дал мне фальшивый чек. Сейчас об этом помалкиваю. Джойс сказала, что меня, наверное, подставил ее двоюродный брат Гарри из Индепенденса, его уже дважды сажали за подобные дела, и я подумала, может, я действительно не виновата. Вероятно, он и вправду меня подставил. Но вспомнила, какой он юный и уже женатый, работал в автомобильной обивочной мастерской, а жена, как он сообщил, официантка, все их три комнаты очень чистые, с мебелью хозяйки, его брюки всегда отутюжены. «Красная книга» – именно то, что требуется вашей жене, сказала я, и еще, возможно, «Журнал домохозяйки», а вам подойдет «Тру». «Ну, если вы считаете, что я не огребу за это неприятностей…» Никаких неприятностей: я зарабатываю голоса, вы получаете журналы, и это вам не будет стоить ничего. Я опустилась рядом с его стулом на коленях – так нас учили: стоять на коленях и глядеть клиенту в лицо, чтобы он не мог увернуться. В то утро мои распущенные волосы сияли, руки были белыми, длинными. Перед тем как постучать в дверь, я распылила в рот ароматный спрей, египетские глаза золотились веснушками. Я была так молода, а он лишь на год старше меня. Как мило, что ты уже женат, желаю тебе всего-всего. Когда я потянулась за бланком заказа, моя грудь коснулась его коленей, он медленно покраснел – как в Мизура, где краснеют от головы вниз, а не наоборот. Я же так обрадовалась, что управилась с дневной квотой, на улице по-прежнему солнечно, можно долго гулять среди золотистых листьев, меня ждет машина, и вот сейчас получу свою сотнягу. Мною гордятся: ты молодец, Кэй, но тебе нужно обналичить чек, поскольку он выписан на тебя, а не на компанию. Можешь это сделать, когда мы остановимся на ленч. Я заказала сандвич с ореховым маслом и бананом и какао – кофе не люблю, все смеялись и шутили, водитель пошел, чтобы позвонить Горацию – Дина взяли на краже со взломом, тц-тц-тц… Сходи-ка ты обналичь этот чек. Я оставила плащ с бархатным поясом и воротником и с серебряными пуговицами, который дала мне мать, взяла только сумку и протянула бумажку, и вот теперь отправляюсь бесконечно спать и очень устала.