Зоя Богуславская - Предсказание

Прошло девять месяцев. Сейчас мы сидим в квартире Инны Гладковой. Большой стол раздвинут и занимает всю комнату. На нем остатки салата с крабами и зеленым горошком, куски недоеденной семги, ветчины, голова и хвост карпа, запеченного в сметане. Бутылки на столе и под столом, смятые бумажные салфетки торчат в вазах, пепельницах и пустых тарелках. Гости разбились по двое, по трое. Отгремели тосты, остроты то вспыхивают, то обрываются на полуслове. Хозяева уже никого не занимают, беседа течет по углам лениво, необязательно. Вас охватывает состояние покоя и любви к ближнему. Муж Инны, скрестив вытянутые ноги, смотрит телевизор. Кажется, середина второго периода «Спартак» – «Крылья Советов». Он то и дело хлопает себя по бедрам и восклицает: «От стервец! От шельма!» – и довольно поглядывает на нас.

На тахте сидим мы с Инной. У Инны славное курносое лицо женщины, мимо которой прошли жизненные бури. Она смешлива, и в ней чувствуется характер.

– До чего ж ты хороша, Томка, – говорит она мне. – Шея полметра, глаза мерцают, как у кошки. Подойди к зеркалу – сама увидишь. – Она хватает меня за ухо. – Когда ты говоришь, сережки вздрагивают и отсвечивают в глазах.

А мне плохо. Я мну в руках подушку. На ней профиль Нефертити. Такие же вышиты на шторах. Когда гости танцуют, десятки Нефертити колышутся, кивают нам. Я немного выпила. В душе моей скребется отчаяние.

– К тебе жизнь обернулась яблочком, – говорю я. – Слава, признание, хороший муж. А я живу по закону падающего бутерброда. Обязательно шлепнешься мордой в грязь.

Инна расслаблена, размягчена, ей не хочется прятать своего счастья. Она слушает меня сквозь розовый туман, где-то поверх слов.

– Не мудри ты, – потягивается она. – Летаешь на лучших машинах. От мужиков отбою нет.

Ох, как мне надоело это слушать. Милая ты моя миллионерша, у тебя все в большом порядочке.

На противоположной стене кнопкой приколот кусок газеты. На нем крупными буквами: «Трижды миллионерша» – и портрет Инны. Здесь она выглядит чересчур строгой. Может, это из-за прически. Волосы свежевымыты и гладко примяты у лба. Из-за этой газеты мы и собрались здесь.

Инна тоже глядит на свой портрет. Через месяц она едет на конкурс стюардесс в Австралию…

– Живи ты поспокойнее, – говорит Инна. – Не растрачивай себя. – Она обнимает меня, теплая, пушистая. – Ну чего тебе?

Чего? Ведь сама не знаешь? – Она прижимается ко мне крепче. – Он обидел? Ты только скажи, он?

– Никто меня не обижал. – Я отстраняюсь. Моим плечам хочется свободы, простора. Я вытягиваю руки над головой и похрустываю пальцами. – Просто не получается ничего. Работа не клеится. Жизнь не клеится.

Я достаю из сумочки сигареты, щелкаю по дну коробки, выскакивает одна, пальцы у меня деревянные, никак не ухватят.

– А ты не ищи заметных, – говорит Инна. – Заметные – самые что ни на есть подлецы. У них всякие девки перебывали. Хочешь знать, заметные – они особого ухода требуют. Не связывайся ты с ними. Вот Петька-штурман. Хороший простой парень. Страдает по тебе. Что тебе еще? Неужели не жалко?

– Не жалко. Меня не жалели.

– Ну полюби ты кого-нибудь!

Я втягиваю дым и закашливаюсь. Кашляю долго. Пока на глазах не выступают слезы. Я думаю о том, что Инна обо мне ничего не знает. О моем прошлом с Тимофеем, о боли, которая сосет внутри. Но главное – о моей новой встрече с Колей Моржовым. После полутора лет пустоты – Коля, с его одержимостью и никудышным сердцем. Что я для него? Он ученый, моряк. Меня охватывает смятение и паника. Ах, Коленька, Коля! Где ты был раньше! Может, я бы и рискнула.

Я снова затягиваюсь и медленно выпускаю дым. Дым плывет кольцами к потолку, к телевизору, окутывает мужа Инны. Он оборачивается, улыбается Инне, и Инна в ответ улыбается ему.

– Ненавижу само это слово «любовь», – говорю я, и голос у меня срывается. – Когда просто с мужиком спишь – другое дело. – Мне хочется остановить в себе это нарастающее внутри. Эту надежду, эту тоску по непонятному Коле Моржову. – Просто спишь, и все. Ты к нему ничего не имеешь, он к тебе ничего не имеет. Пока хорошо – вы вместе, плохо – разошлись. Без мучений, без лжи.

– Дурочка, – говорит Инна наставительно, – кто только в тебя это втемяшил.

– Настоящая любовь – сплошное отчаяние, – твержу я. – За что ни возьмешься, все к одному. Почему не идет, не звонит, не говорит нужных слов. Хочешь забыться, но ничего уже нельзя изменить.

Инна смотрит на меня. Глаза ее горят, но вся она благополучная, устроенная, чужая. Ей не хочется верить плохому. Счастливое состояние покоя не покидает ее. У нее чуть кружится голова, во рту сладкий привкус торта, и хочется пройтись, пританцовывая, и всех звать за собой. Чтобы всем, как и ей, было хорошо. Утром лететь на Дели. Три часа назад командир корабля Валя Гребнев обнимал ее и острил: «Отвали от миллиончика, ну хотя бы на «запорожец». Не хочешь? Так на пять звездочек. Ну?» А жена Вали Гребнева, моя знакомая Надя-буфетчица, покрикивала: «Не лапай. К чужой славе не примазывайся». «Что ему примазываться? – думает Инна. – Он уже в двадцать пять лет командовал полком бомбардировщиков». Теперь депутат Московского Совета. Все это правда, но я считаю, что Валя Гребнев, наш командир, похож на Массимо Джиротти, из кинофильма «У стен Малапаги». Девок от него канатами не оттянуть. Но Надя своего не упустит. На ее дорожке лучше не прогуливаться.

Бедный Петечка-штурман – совсем другой закваски. Меланхолик, всюду опаздывает. Если б ему жениться, он бы и на свадьбу опоздал. Не нужен он мне. Не моего романа герой.

«Почему одни люди удачливы, а другие нет? – думаю я. – Где этот билет выдается? На удачу».

– Не взвинчивай себя, – говорит мне Инна. – Тебе бы, конечно, на сцену. Джульетту или Бесприданницу. – Она гладит мой локоть, потом тихонько вынимает из пальцев сигаретку и шепчет: – Попляшем?

Она тянет меня в другую комнату. Краем глаза я успеваю заметить, как Иннин муж кивает нам вслед. Ему видно, как чья-то мужская рука ложится на мои плечи, и, плавно покачиваясь, мы исчезаем за дверными портьерами.

Он кричит вдогонку:

– Погодите, девочки! «Крылышки»-то выиграли. А? Девочки? Куда вас несет?

Убедившись, что остался один, он разочарованно умолкает.

Минут двадцать спустя я возвращаюсь на диван. Мне хочется спать. Невозможно хочется. Но в башке сверлит одна мысль: если б утром он пришел попрощаться, сказал что-нибудь. Он ведь надолго. Экспедиция, «Ломоносов» – это месяца два-три. Вернется – забудет. Забудет. Забудет. Забудет…

Теперь я сворачиваюсь калачиком в углу дивана и тут же засыпаю.

Мне снится моя мама. И как она водит меня, шестилетнюю пышку, по всем самым шикарным игрушечным магазинам и говорит: «Выбирай». И я выбираю. Меблированные квартиры для кукол, пирожные с заварным кремом и вертящихся заводных балерин на лужайке. А потом мы приходим домой, и мама расчесывает мне волосы.