Зоя Богуславская - Предсказание

И все было бы так, как я мечтала с ним. Когда нет слов, а только это затмение, и провал в небытие, и возвращение, как из другой страны, где нет подлости.

Но ничего этого тогда не было.

Когда мы оказались рядом и он прикоснулся ко мне, когда его пепельные зрачки, увеличенные вполлица, нависли надо мной, все вдруг оборвалось. Что это? Я оцепенела… не дышала. Наконец поняла. Все началось снова… водосточная труба, кордиамин.

Тяжелым, непередаваемым кошмаром вошли в мою душу эти минуты. До конца жизни.

Как его зрачки отпрянули от меня и он свесился с дивана головой вниз. Как по его телу, словно содрогание, пошли эти толчки, и каждый толчок вызывал новый приступ… Я лежала лицом вниз, ничего не понимая, не чувствуя… Спотыкаясь, он вывалился из комнаты.

Больше мы не виделись. Он не пришел ни вчера, ни позавчера. Сегодня его отплытие. На месяц? На два? Насовсем? И зачем ему меня видеть? Чтобы вспоминать этот кошмар?

…Дождь немного утих. Серое небо прорезала радуга. Не имело смысла больше ждать. Все облетело с деревьев, с души. Как сказал поэт, «все миновалось».

Однако же я спустилась по трапу, продолжая рассматривать пассажиров. Я рассматривала их вещи, одежду, обувь – все подряд. Чтобы не думать. Не думать.

Высокий англичанин с собакой, не стар, в дорогом твидовом пальто. Собака, черная, породистая, не переставая шевелила ушами, длинными, как у спаниелей. На провоз собаки требуется специальное разрешение. Значит, англичанин влиятелен и богат. Об этом говорит и его ручная кладь: небольшой саквояж, футляры с аппаратурой. Рядом с англичанином на скамейке – зеленая замшевая куртка и черное кепи. Они выдают небезразличие владельца к внешней стороне человеческого существования. Женщина с ребенком, респектабельная пожилая пара, наверное, едут к сыну или дочери. И еще двое. Явно командированные – на совещание или по обмену опытом. Они заняты друг другом, никто их не провожает. Такие пассажиры самые нетребовательные в пути. Один из них что-то показывает другому. Тот поворачивается и уверенно шагает к взлетной площадке.

О боже! Никто так широко не расставляет ноги и носки внутрь.

– Коля… Кол… я… я… – У меня перехватывает дыхание. Как сумасшедшая сбегаю с последних ступеней трапа. Туфли скользят, и я еще успеваю подумать, что женщине с ребенком и двум пожилым будет трудно взобраться и надо бы протереть основной трап, когда его подкатят. Больше я ничего не успеваю, не вижу. Его лицо заполнило весь аэродром. Я бегу к этому лицу, прозрачному, измененному расстоянием и болезнью, одному такому лицу. И забываю все…»

Дальше Костя не мог читать. Так вот оно как! Он забыл о «Переписке», гортань пересохла. Словно его заперли и не дали воды. Он попробовал стряхнуть оцепенение, как щупают голову, ноги, убеждаясь, что жив и все прошло вместе со сном. Но это не помогало. Наконец столбняк отступил. Он уже владел собою, но что-то другое, еще более сильное входило в него. Он ведь знал финал. Бессмысленная гибель Тамары. Одинокий парень, живущий в этом доме.

Всего несколько страниц оставалось в тетрадке. Отрывки. Перечеркнутые заметки.

«…У нас родился сын. Готовый, счастливый. Потому что с волосами. Другого у нас и не могло быть. Назвали Петей в честь деда. Теперь я пойму, каким Николай был в детстве.

Его нянчит Софка. Но у них с Мишуней новость. Через два месяца они уезжают. Насовсем. В новый город на Дальний Восток. Мишуня – главный конструктор завода. Софке везет, сколотила какой-то драматический коллектив. По-моему, это здорово. Начать жизнь сначала».

Следующий отрывок много лет спустя:

«…Едем с Птенцом по Волгобалту. Канал еще не открыли, но Коля все устроил. Он все устроил, он шлет по сто радиограмм, но его нет с нами: кончает книгу. Петька бегает за экскурсоводом, что-то записывает. В каюте у нас снова образовался зверинец. Вот вам и школьник. На будущий год в отпуск поедем все вместе. В Алушту. Будем валяться на пляже, а вечером бегать на танцплощадку с кипарисами…

Если Коля сможет, прилетит. В Петрозаводск, потом Кижи. Если сможет…

Я гляжу в иллюминатор и все запоминаю. Чтобы рассказать тебе о затопленных березах, стоящих по колено в воде, о церквах на высоком берегу, о плотинах и шлюзах. А потом будет Петрозаводск и Кижи. Твои Кижи…»

Последние страницы пустые. Почти треть тетрадки не заполнена. Неужели на этом оборвалось?

Он еще раз внимательно просматривает каждый листок. Ничего. Только письмо какое-то. Видно, неотправленное.

«Ах, Колька, Колька, полосатый мой, – пишет Тамара, и снова буквы прыгают то вверх, то вбок, не соединяясь друг с другом. – Я иногда думаю, за что мне это в жизни ты. Может, и правда тоска наша и частые разлуки – расплата за счастье? А? Ты как думаешь?

Только раз мне показалось, а вдруг… Как мячики, лишенные земного притяжения, будем носиться в воздухе, не умея найти друг друга и задыхаясь?

Чертовщина и абсурд. Не может ничего быть! Мы всегда будем вместе, пока живы!

Очень тяжело мне достался разговор с Надей. Все наши решили, что она возьмет отпуск от своего буфета и недельку поживет вместе со мной и Петькой на даче. Ладно? Ребята ее ушли в поход, и она одна сейчас. Если б ты знал, как она мучится! Вот тебе и Валентин Гребнев! Что отмочил? Все это у них с Лидочкой началось, когда мы четверо суток сидели в Копенгагене. Лондон не принимал. Туманы. Мы бездельничали, слонялись по аэровокзалу. Помнишь, я рассказывала, там деревья растут прямо из пола. Питались мы за счет авиакомпании и изнывали от тоски. Ни в город не выйдешь, ни денег. А Лидочка вдруг чем-то отравилась. Мы перепугались страшно. Валентин больше всех. Поместили ее в изоляторе. Он стал навещать. И пошло…

Мне кажется, пока он с Лидочкой окончательно не решил, зачем ему домой показываться? Правда? Он ведь не умеет обманывать и изворачиваться.

Знаешь, Колюнь, при всей грубой прямолинейности Нади она все понимает очень тонко. Однажды ночью она спросила меня: «Неужели в жизни… достаточно тумана, четырехдневной посадки и соседства какой-то потаскушки, чтобы все – капут, в щепки? Почему-то ее обязательно надо «спасать», а все, что не она, – побоку? Если уж Валька такой, то и жить незачем…»

Прекращаю писать. Надя идет сюда.

Как хочется ей добра!

И как хочется прозрачного, светлого неба нам с тобой! Полосатенький, так надо тебя. До ломоты в висках…»

Костя сидел над зеленой папкой. Он ни о чем не думал. Он не умел разбираться в этом. В конце концов – чужие ему люди. Он уйдет отсюда и забудет обо всем. Черт с ней, с «Перепиской»! Бежать сломя голову. Умывать руки.

Он ошарашенно уставился в стену. Стена как стена. В старых затекших обоях. Слева от стеллажа фотография. Перед глазами вспыхивала гроза, самолет в грозе и неистовый толчок воздушной волны, отнявший мать у Пети Моржова.