Зоя Богуславская - Предсказание

Дверь хлопнула. Тоша облегченно вздохнул. Он еще потягивался, расправлял мускулы под свежекрахмальной рубахой, а глаза его уже торопились. Я это видела. Я уже знала, что сейчас он скажет «пора», не дав себе труда досмотреть передачу или придумать что-нибудь для виду. Торопливо обняв меня (а вдруг я приму это как знак остаться), он скажет, – мол, извини, предстоит трудный день или рано вставать.

И он сказал:

– Пойдем, провожу тебя, завтра дел – полон рот.

Да, он всегда спешил. Он боялся, что опоздает сделать что-то, не сладит со временем и оно будет носить его, как бумажный корабль по волнам. Успеть вынырнуть, если тебя настигают обязанности, долг или плата по векселям, – вот к чему он стремился.

– Входя в реку, надо знать, где вынырнешь, – говорил он. – Поэтому не бери с собой лишнего груза. Избегай громоздких конструкций. Когда плывешь, лишний груз губителен.

Я была грузом, и он освобождался от груза».

Дочитав до этого места, Костя остановился. Его снова поразило странное совпадение. Относительно груза. Как будто он читал не дневник некой Тамары Кудрявцевой, а письмо Луизы Симон-Деманш к своей матери или подруге. Сколько раз, порываясь бежать от возлюбленного, француженка сетовала на то, что стала обузой для него. Неужели и Сухово-Кобылин мог воспринимать другую человеческую жизнь как груз: чтобы быть свободным для Нарышкиной, он «избавлялся» от груза? Костя ужаснулся этой мысли, но тут же одернул себя.

Какое все это имеет значение? Какого черта он опять сворачивает на дорогу личных перипетий автора трилогии? Но разве исследователь не обязан анализировать духовные искания писателя, извлекая их в том числе и из поступков, которыми пишется его биография? – в который раз спрашивал он себя.

Многолетняя связь Сухово-Кобылина с Луизой и была именно таким определяющим фактором для жизни и творчества драматурга. Отбросить подробности просто невозможно. Или оставить все это?

Теперь он уже не пытался ответить себе, почему он, как идиот, сидит и читает дневники глубоко безразличной ему Кудрявцевой. Разноглазый Петя Моржов. Обстоятельства гибели матери? Он невольно снова потянулся к рукописной тетрадке.

«…Становилось прохладно, – читал он, уже легко, привычно входя в стилистику дневника. – Из-под скамьи здорово поддувало. Надо было ехать домой.

Когда я поднялась, из вестибюля на улицу вышла полная, хорошо сбитая женщина в нелепом берете набекрень. На ней была разлетайка, которые носили много лет назад.

– Тома, – ахнула она, – ты что здесь делаешь?

– Жду. А вы?

– Я? Работаю. Буфетчицей. Ты разве наверх не поднималась? Наверх, где ресторан на валюту.

Я помнила буфетчицу Надю в школьной столовой. Дочь ее Соня училась в седьмом классе, а младший сын ходил в детсад. Почему-то мы все остро интересовались этой семьей. Особенно матерью и дочерью. Хотя, казалось, самым видным у них был муж Нади – летчик Валентин Гребнев. Мать и дочь привлекали к себе внимание броскостью и разнохарактерностью. Надя была резкая, шумная, вся нараспашку. Языка ее побаивалась даже директриса Валентина Дмитриевна. А Соня была тиха, задумчива, с грустным взглядом серых глаз. Казалось, она совсем не от этой матери. Обе были красивы. Одна – какой-то своей крупностью – и в теле, и в чертах лица, и в движениях. Другая – застенчивой блеклостью фарфоровых статуэток.

Я обрадовалась Наде. По крайней мере, будет знакомый человек на аэродроме.

– В стажеры поступаю, – сказала я, – на бортпроводника.

Надя ахнула:

– Вот дура! Вот скаженная! Ты же вроде на пятерки шла? – Она сбавила тон: – Ладно, ладно. Тебе виднее. Вот глянь, – показала она сквозь стекло, – индианочки сидят.

Я посмотрела. В буфете, за моим столиком, рядом с той прежней индианкой сидела другая, очень юная, но в таком же сером сари.

– Это их стюардессы, – пояснила Надя. – Самолет на Дели утром улетает. Их тут много. Видишь, ежатся, нежные. Им холодновато. И ты на Дели полетишь.

«Неужели на Дели, – подумала я. – Так-таки прямо на Дели?»

– Что ж, – сказала Надя и потянула меня за рукав. – Поедем. Тебе куда?

Я заколебалась. Мне хотелось еще поболтаться здесь одной. В этом просторе, чтобы надо мной еще побыло небо с гаснущими красными кружками и чтоб рядом шла эта жизнь за стеклом. Мне не хотелось расставаться с запахом предосеннего вечера, и зыбкой тоской в груди от давешней встречи, и моей свободой ото всех в мире – и от Тимофея, и от Софки, и от самой себя.

– Ну что же, домой так домой, – сказала я.

– Эй, Ваня, – закричала Надя, – подкинь до города!

Из-за куста выходил милиционер. Он замахал руками и показал на горло. Мол, с превеликим удовольствием, но не могу. Служба.

– От зараза, – сплюнула Надя. – Когда морду бьют в ресторане, кричи – их с огнем не сыщешь. А тут, видите ли, дела. – Она ткнула пальцем в милицейский пикап с полоской посредине: – На «раковой шейке» быстрее всего проскочишь – без светофоров. Ну, черт с ним! Скоро экспресс. – Она снова потащила меня за рукав. – Пусть только сунется в буфет. Я ему дам от ворот поворот.

Теперь мы встали в очередь на экспресс. Впереди маячила группа болгар. Они говорили по-русски, чуть искажая слова в окончаниях. Гид, маленькая черная девушка, как могла, развлекала их.

Подошел экспресс.

Надя заглянула в кабину к водителю, тот открыл ей переднюю дверь.

– Плиз, мадам, для вас мягкие места.

«Вот и все, – подумала я. – Вот это и есть мое первое возвращение».

Мы сидели на передних местах, и всю дорогу позади нас двое болгар пели на разные голоса. О моряках, уплывающих в море, о девушке, которая уехала из деревни в город и стала знаменитой. И особенно долго и печально какую-то песню рыбака:

Я пришла на совет бортпроводников, разделась внизу, и мое пальто законно повисло на вешалке в ряд с форменными костюмами темно-голубого цвета. Воротники на форме прострочены, пуговицы казенно блестят. Через полгода буду под гребеночку, подумала я, поднимаясь по узкой, крутой лестнице на второй этаж. На дверях висели дощечки с надписями: «Служба бортпроводников», «Учебный класс», «Парикмахерская», «Косметика». Странно враждебно в меня входил этот мир вместе с названиями. Для чего все это, думала я, чтобы объявить высоту, длительность пребывания в воздухе, раздать леденцы на взлете и посадке и завтраки, хорошо расфасованные заранее?

У комнаты с дощечкой «Класс» столпились ребята, отобранные блондинкой Валей. Пять девочек и три парня. Они выглядели членами одной компании, как всегда выглядят заодно те, толпящиеся за дверью, против тех, кто в классе. Один из них говорил: