Зоя Богуславская - Предсказание

– Как же ты теперь? – спросила я.

– А что? Стюардесса-переводчица.

– Ты? Переводчица? – Я засмеялась. – Ты же не могла How do you do?

– Ага… А теперь на первых ролях. Wie geht’s? Comment ça va? И притом кормилица семьи.

Я не верила.

– А что такого. Никита – девяносто, я – сто семьдесят. Да еще валюта.

– И ребенок?

– И ребенок. Девочка.

– Как же ты летаешь? С девочкой кто?

– Да он же, Никита. И сготовит и постирает.

Я молчала. А Лидочка, переполненная впечатлениями, выкладывала мне, что на аэродроме в Копенгагене прямо из каменного пола растут деревья; что бывают грозовые полосы, из которых так трудно летчикам выбраться. И что боевой командир корабля Валя Гребнев так самолет посадит, что пассажиры и не проснутся, потому что у него машина как «загипнотизированная».

Она тараторила. А я все глядела на нее и глядела… На ее клееные ресницы, на челку, закрывающую полглаза, на туфли из крокодиловой кожи.

– А ты что, интерес проявляешь? – спохватилась вдруг Лидочка. – Хочешь, устрою?

– Да нет, просто любопытно.

– А то устрою… У меня по кадрам знакомая – Валя Блондинка. – Лидочка поглядела на меня. – Да зачем тебе? Ты обеспеченная.

Начало темнеть. По аэродрому поползли световые блики. Светились разноцветные сигнальные и посадочные огни. И люди в залах кафе и ресторанов просвечивали, будто к ним подключили лампочки.

«Полетаю годик, а там – институт, – думала я. – Не каждому кадровик ответила: «Вы подходите». В институт никогда не поздно».

Я подошла к центральному зданию. И здесь все светилось. От аэровокзала веяло праздником, карнавалом. Переодетые в англичанок, индусов, болгар пассажиры разыгрывали свою, полупонятную мне игру. У касс оформлялись две группы. Хвосты их вытянулись до двери… Слева говорили по-французски, справа – по-польски… На экране большого телевизора диктор отвечала на вопросы. Изгибались губы диктора. Мужчина с двумя белыми чемоданами спрашивал. Губы объясняли. Телевизор был квадратный, мужчина – прямоугольный. Он потоптался у телевизора. Его что-то не устраивало.

Я подошла к нижнему буфету перехватить на скорую руку. Под стеклом аппетитно маячил цыпленок, салат из помидоров, семга… Я взяла семгу, хлеб, кофе и пошла в дальний угол к окну. Семга оказалась влажной, несоленой, такую в городе не достанешь… Надо решить сейчас все, пока горло обжигает кофе. Все эти люди уже решили. Они выбрали и знают, что им делать.

Рядом, сдвинув столики, сидела группа – человек двенадцать – артисты или спортсмены. Видно, они уже оформили документы и ждали. Они тоже всё решили, и им было весело. В центре спиной ко мне сидела женщина в белом, светлые волосы на затылке подхвачены узлом и змейкой спускаются по спине. Перед ней цветы и сумка из белой соломки, как ванильный торт безе. Женщина все вскрикивала и ахала, а рука мужчины трепала светлые волосы. Что-то мелькнуло знакомое.

Я думала: «Если прийти и прямо сказать Софке, – мол, иду в стюардессы, пламенный привет. Через три месяца, извините, восемь тысяч метров высоты. Даже ваши всемогущие руки, мадам, не достанут. Так вот. А брату объяснить: «Мишунь, я хочу сама по себе. Ну пусть дура. Ну пусть потерянное время, решила – и все. По-своему…» – и обнять его и душить, пока не скажет: «Ладно. Как знаешь. Изредка вспоминай, что там, на земле, у тебя есть родственник. Между прочим, доктор наук и профессор. Настроение и покой профессора стране небезразличны».

Объявили посадку на самолет Москва-Варшава. Ребята за сдвинутыми столиками поднялись. «Значит, решено, – думала я. – Сейчас сдам документы».

Я оглядела зал. Сколько раз я пройду по этому вестибюлю, повторю приглашение на посадку. А люди все будут улетать, прилетать и снова улетать.

Ребята разлили шампанское. Кто-то сказал: «Внимание, говорит штаб фестиваля молодежи. Прощальный тост».

Может быть, летела бы с этой группой. «Здравствуйте, приветствую вас на борту лайнера Ту-104. Самолет совершает рейс по маршруту Москва-Варшава, командир корабля товарищ N. Не хотите ли конфетки? Мятные. Помогает при взлете и посадке».

– Внимание, – сказал парень, трепавший волосы женщины в белом. – Да не галдите вы!

Теперь я узнала его. Эта спина. Этот голос.

– Перестаньте, цыц! – рассмеялся он. – Дайте прорваться с речью.

– Ни за что! – закричали кругом. – Речь скажешь дома.

– Ну, шут с вами. Выпьем за успех в Варшаве, за победоносное шествие нашего искусства за рубежом.

Я спряталась за индианку, сидевшую напротив, и заткнула уши. Ничего не слышать. Я уже наслушалась. На всю жизнь. Больше не желаю. Не желаю.

– …Ты пойми, тебе еще учиться надо, – говорил этот голос всего полгода назад. – Да куда тебе замуж. Готовка, стирка, ребенок. Надо выбрать жизненный курс. Только жена – зачем тебе это? Не сейчас. Понимаешь? Я должен стать на ноги. Мои ноги нам будут на двоих. Потерпи годик. Ладно? Ну будет. Ну к чему это? Дай я вытру. У тебя же вся жизнь впереди, самая прекрасная жизнь. Ну, не реви. Перед тобой открыты все двери.

Всего полгода назад он был еще ее Тоша – Тимофей. Горела старая, сломанная лампа, уходили вверх тени. Вместе с ними уходила жизнь. И вера в слова. Значит, если говорят тебе: «Ты навсегда, ты единственная» – не верь. Если обещают: «Я тебя никому не отдам» – отдадут и даже не спросят кому. Если говорят: «Без тебя нет завтра» – все это треп, не надейся. Будет снег, новая весна, праздничное утро, и все это будет без тебя. Чтобы обмануть, у них всегда найдется важное дело. Или важные обстоятельства. Или важные люди… И все эти дела и люди позовут их именно для того, чтобы они стали главнее тебя. «Я занят». Или: «Прости, но меня ждут». Или: «Сегодня я не могу, у меня решающий день». Или: «Разве ты не видишь, я думаю».

Для кого решающий? А я, что ли, не жду? Занят? Но чем? Почему не мной, а кем-то?

– …Слышишь, – говорил он тогда. – Сейчас же успокойся и уезжай домой. Вдвоем выходить неудобно. Слышишь? Утром я позвоню, что-нибудь придумаем. И не плачь. Не могу видеть, как ты плачешь. – Он шептал все настойчивее: – Ну как маленькая! Ну успокойся. Ну пожалуйста. Завтра обязательно что-нибудь придумаем.

В этот день я вернулась домой в два ночи. На столе в кухне лежала записка от Мишуни: «Зайчик, что-то ты зачастила. Не случилось бы худого. Твой брат».

В комнате было темно, как в склепе. Окно будто занавешено черным. Ни одной звезды. Ни луча от месяца. Я села в кресло у окна и снова заплакала. Зачем зажигать свет. Раздеваться. Ничего не имело смысла. Только боль. Около самого сердца. Ничего больше. Боль. Боль…

Потом я очнулась.

В окне проплыла сигарета. Ночь. Огонек чьей-то ночи. Куда он торопился? Огонек замер. Ткнулся о кого-то, метнул искры. Теперь их стало два. Два огонька. Две жизни. Они были рядом. Может быть, мгновение. Потом поплыли в разные стороны. В разные стороны…