Зоя Богуславская - Предсказание

Он начал быстро перебирать письма, одно за другим. Их было значительно меньше восьмидесяти пяти, штук двадцать – не больше. Почти все они принадлежали человеку со спешащим почерком, где буква «м» выступала над остальными. Лишь писем пять были заполнены женскими каракулями, с буквами, не связанными друг с другом, и частыми исправлениями, перечеркиваниями – явные черновики. Этим же почерком была исписана тетрадь, лежавшая на дне папки.

Костя взял наугад один из черновиков письма, датированного 7 декабря, чтобы хоть чем-то заняться. Потомок как сквозь землю провалился.

«…все больше устаю в полетах, – разобрал он. – Болит затылок, глаза. Валентин предлагает подумать о коротких маршрутах. Лондон, Берлин, Рим – это не свыше четырех часов. Петька сейчас на пятидневке. У него новая мания. Лечит зверей. В детсаде держит скворца на диете. А крольчихе перебинтовал уши. Да, потрясающая новость. Наша Инна получила медаль. Теперь она уже пятимиллионерша».

Какую-то фразу Костя не разобрал, потом одно слово было зачеркнуто, а строчкой ниже без всякой связи: «Мне кажется, между нами миллионы километров, полжизни проходит на разных параллелях, так нескладно, милый. И Петьку жаль…»

Костя машинально продолжал рассматривать два неизвестных почерка. Но теперь уже бессмысленно, без цели. Элементарное стало очевидным. Конечно, это были письма отца Пети и его матери. Проще простого. Никакой загадки. Он только мог винить свою собственную тупую погоню за несбыточным. Ведь письма Сухово-Кобылина сгорели при пожаре. Откуда им взяться? Будто фонарик обнаружил извилину проваливающейся в темноту улицы или фигуру человека на пустынном вечернем пляже. «Мой отец – моряк, – всплыло в памяти, – летающие рыбы. Кессонова болезнь, птенец…»

Но какие-то письма же были. Первая страница философского наброска Сухово-Кобылина что-нибудь да значит. Что же они, попросту исчезли из папки?

Отец в дальней экспедиции… Мать разбилась. Муть какая-то. Сейчас он все выяснит у разноглазого. Он не даст себя зацепить на этот крючок. Хватит. Никаких «новых сигналов опасности» и отклонений в сторону.

Со злостью Костя открыл папку, разбросал письма.

«Томка! Слышишь, Томка, ты не имеешь права быть несчастлива, – писал отец Пети, – не смей ничего разрушать ни в себе, ни в нас. Тебя нет отдельно. Какое-то время не летай, займись пацаном. Ты ему очень нужна сейчас».

Зачем он это читает? Для чего ему знать?

«…Извини, если нудный. Просто я устал. Не могу без тебя. Именно сегодня не могу. И вчера, и позавчера.

Уже раз по пять пересмотрели взятые с собой фильмы «Цирк», «Кубанские казаки», «Сердца четырех» и самый лучший «Машенька» с Валентиной Караваевой. Она напоминает тебя, когда ты веселая. Улыбнись, слышишь?

Наткнулся на эстрадную передачу. В Сан-Франциско идет международный конкурс джазов. Не хочешь послушать соло собаки в сопровождении джаза? Кажется, я тоже завою, если ты мне будешь присылать такие письма.

Плывем к Саргассову морю. По «дамской дороге». Дамской она называется из-за легкости и безопасности. Видишь, моряки – джентльмены. Они всегда отдают предпочтение дамам по части приятности и красоты. Вода в Саргассовом море необыкновенной синевы и прозрачности. Это из-за высокой температуры и большой концентрации соли. Единственное в мире море без берегов. Дно покрыто темно-коричневыми водорослями, похожими на виноград. По-испански виноград – саргасс. Поэтому море – Саргассово.

Разумеется, я прихватил для Птенца водорослей. Едут в банке с формалином. Самое удивительное, что они светятся в темноте. Потрясешь веточку ночью, как россыпь бриллиантов. Это – светящиеся бактерии. Авось не потеряют свечения. Только они не любят городской жизни: газа, электричества. А телевизор им просто противопоказан.

Птица моя, радиограммы по пятницам. Не скупись, побольше о себе и Птенце».

Дальше клочок листа был оторван…

С тоской Костя поглядел на тщательно уставленные стеллажи, на монументальную черную мебель, как укор возвышавшуюся за его спиной, и вдруг с особой опрокидывающей силой ощутил, что ему, как и всем, кто обречен на одиночество творческого процесса, надо иметь что-то очень прочное на земле, какую-то ось, вокруг которой вертится его «я». Чтобы, возвращаясь из своих странствий, ты знал, что чьи-то руки с мягкими ладонями укроют тебя от сомнений, мук бездарности, а главное – избавят от мысли, что годы уходят. Он подумал и о том, что уверенность в чьей-то нерушимой привязанности и ожидании, столь необходимая и редкая на этой планете, особенно нужна ему сейчас, когда перед ним открылось непредвиденное и надо было встретить его, оставаясь самим собой. Осторожно, словно боясь ошпариться, он потянулся к тетрадке на дне кожаной папки.

«Повесть моей жизни, или Как я стала летать» было выведено красным карандашом, потом это заглавие было перечеркнуто, и крупными печатными буквами было написано:

НАЧАЛО

Костя присвистнул. О боже! Тетрадь была толстая. Почерк все тот же, из каракулей, но, видно, текст не раз переписывался и поэтому для чтения был более удобоварим, чем письма. В углу заглавного листа стояло имя автора: ТАМАРА КУДРЯВЦЕВА.

Только этого недоставало! Не собиралась ли мать Пети Моржова публиковать это? Костя взвинчивал себя, негодовал, но не мог остановиться. Что-то более властное, чем долг, исследовательский поиск или любопытство, вело его. Помимо своей воли он открыл тетрадь погибшей матери Пети Моржова, стиснул виски руками и начал читать.

«Небо.

Оно как четвертое измерение нашего мозга. Как вечность, когда неумолимо стучит маятник времени.

Но… Небо – это еще и проспект ускоренного передвижения. Гордость и завоевание авиакомпаний XX века.

В общем, небо – это современно. Это, безусловно, религия живущих с поднятой головой.

В тот день, 2 октября, когда я шла по бетонке аэродрома, оно было розово-синее. Размытые облака, набегая друг на друга, чуть алели по краям, подсвеченные изнутри крадущимся солнцем. Перламутровые капли свисали с кустов и падали в траву. И сама трава розовела и золотилась осенью, облетевшими листьями и предощущением чего-то неизведанного. Бывает так, что идешь по дороге или в лесу и вдруг остановишься, потрясенный. Вдруг откроется тебе какая-то забытая красота, что-то милое, почти детское, и поднимется в груди твоей непонятное счастье. Почему-то отступит усталость и защемит в горле. То ли от жалости к себе, то ли от благодарности. И будешь стоять долгие минуты и глядеть на тихую аллею из оголенных берез или на светящуюся фосфором волну, в которую кидаешь округлые серые камни, или на ветку вербы, качающуюся на ветру. И потом, много лет спустя, когда сердце твое будет в смятении и горе, ты станешь рваться в то место, чтобы снова испытать счастье. Но оно никогда не повторится. Потому что счастье не повторяется и нельзя вернуть раз испытанного. И всю жизнь ты будешь тосковать по этой минуте и помнить ее, и с каждым годом она будет казаться все более волшебной и загадочной.