Олег Слободчиков - Последний раунд

Индюк брызгал слюной, бросал шапку оземь и снова напяливал ее на голову…

— Чего орешь? — надвигался на него Сашка Кравцов. — Бери бригадирство, если такой деловой.

Но наедине он едва не стонал, чувствуя свою беспомощность. Много бы дал, чтобы вернуть Леху на рудник.

Они встретились только через полгода. Быков появился так же неожиданно, как и исчез.

Сашка возвращался домой, чувствуя приятную усталость, после сырости и пыли смакуя чистый морозный воздух. Луна висела над домами, как тусклый прожектор. В ее свете от Сашкиного подъезда отделилась темная фигура, знакомый и чужеватый голос Лехи Быкова прохрипел из мрака:

— Сань! Ты, что ли?

Поздоровались.

— Выпить есть? — сразу же спросил Леха.

Вошли в теплую квартиру. Жена с дочкой уже спали. На кухне под салфетками стояла тарелка с неостывшими еще пирожками. Леха скинул куртку в прихожей, уселся за кухонный стол и подвинул к себе граненый стакан. Сашка открыл холодильник, поставил на стол почти полную бутылку водки с пробковой затычкой в горлышке. Леха зубами выдернул ее и плеснул в стакан. Горлышко мелко задребезжало стеклом по краю стакана. Он сердито отодвинул бутылку и кивнул на нее Сашке:

— Налей сам!

Кравцов чуть плеснул себе в рюмку, а бригадиру налил стакан до самых краев. Тот припал к нему губами, потом подхватил непослушной рукой и опрокинул в рот. Посидел молча, чуть зарозовело лицо. Сбитыми корявыми пальцами отщипнул кусочек пирога, пожевал.

— Эх, Леха, Леха, — простонал Сашка. — Да ты посмотри на себя, от тебя ведь мертвечиной прет! — Он замигал и отвернулся, чувствуя, как наворачиваются на глаза слезы.

Быков дернул головой, не ответил.

— Где же твоя дача с кафелем под потолок? — вздохнул. Ждал, что Леха поправит: не дача — пасека!

Но тот поскоблил ногтем небритую щеку и пробормотал:

— Какой из меня пасечник? Проходчик я… А машину жена отсудила.

Сашка настроился на долгий разговор, но Леха тяжело поднялся из-за стола и вышел, тихо закрыв за собой дверь. Через неделю Быков появился на смене в прежней должности, будто и не было этих никчемных шести месяцев.

Коронка бура, разбрызгивая шлам и воду, легко вошла в породу. И снова Сашка чувствовал рядом с собой надежное быковское плечо. Шевельнулась в душе спокойная радость. Кравцов добродушно выругался: «Старый крот!» Обурив последний шпур, не удержался, ткнул Леху локтем — хоть на десять минут, да обошел напарника. Ждал знакомой усмешки, шалых глаз. Но Леха повернул к нему спокойное, заляпанное шламом лицо. Сашка вздохнул: сломался бугор, а каким проходчиком был!

Отключили воздух. Стихли свист и шипение. Влажная стенящая тишина хлынула в забой.

— Все! Раз, два… двенадцать… восемнадцать. Все! — пересчитал Леха шпуры. — Быстро мы с тобой управились. Взрывчатку ждать придется.

Сказал и замолчал. Смотрел под ноги, думал о чем-то, даже губами шевелил.

Сашка насмешливо поглядывая на напарника, раз-другой бросил на него взгляд, молчал-молчал и не выдержал:

— Чего губами шлепаешь? Гусей погнал?

Леха встрепенулся, осклабился:

— Песню вспоминаю. Может, слышал? Слова там такие: «Ты стал таким, как я, сынок, — я так хотел…» Или нет: «Ты стал таким, сынок…» — Леха постучал кулаком по каске. — А дальше, хоть убей, — выскочило. Там, дескать, ты-то стал, да только я уже не тот. Хоть убей — не помню.

— Запел?!. — хохотнул Сашка.

Быков опять осклабился, да так, что Кравцов чуть не заскулил. Леха почувствовал, что и от разговора, и от молчания, напарнику не по себе — перевел на другое:

— Значит, в конце месяца так и работаете по шесть часов через двенадцать?

— Плана нет, — цыкнул сквозь зубы Кравцов, — приходится выкручиваться.

Быков помолчал и вдруг тряхнул головой:

— Зря все это: сон — работа, сон — работа, разве это жизнь?

— А ты зачем вышел на смену вместе со мной? Мог бы по графику: еще через пять часов.

— Я-то? — переспросил бригадир, задумался. — Я так, по привычке, а вот ты… Учился бы или занимался чем, хоть спортом. Какой интерес у тебя в жизни?

Когда-нибудь все так опостылеет…

Заскрежетало в душе у Сашки Кравцова. Вскочил на ноги, открутил водяной шланг, хлебнул — не помогло. Вспомнилось: десятиклассники, акселераты… и три брошенных курса института, и успехи в спорте — вспомнились. И, отплевываясь от ржавой воды, сорвался:

— Вот такой интерес: поработать и получить за это, как ты учил!

— Когда у тебя ни кола ни двора не было, оно конечно, — невозмутимо продолжал рассуждать Быков. — А теперь ведь все есть. Теперь можно по-человечески: отработал свою смену в полную силу и веди жену в театр, учись. У меня, конечно, грамотешки мало, но насчет зарплаты и плана кумекаю, — опять Леха постучал кулаком по каске, будто хотел убедить напарника, что там не одна пустота. — В начале месяца делать нечего — то в конце из кожи вон лезем. А надо, чтоб без спячек, без горячек… Чтоб каждую смену каждый — и я, и «тот парень», из-за кого в начале месяца работы нет, чтоб все пахали…

— Пока ты порядок будешь наводить, мы полгода без денег просидим, — огрызнулся Сашка. Но бригадир упорно не хотел замечать его раздражения:

— Деньги, конечно, не мешают. Хорошая зарплата — тебе почет, а семье благополучие. Так ведь и жить надо! — он стрельнул окурком по обуренному забою. — Сегодня жить, а не в проекте. Вот так!

Говорил бы кто другой, Сашка бы вида не подал, что у него на душе. Но тут он вскочил, поддал сапогом аккуратно уложенную бухту шланга.

— «Каким я стал…», — зло передразнил Быкова. — В нокауте — все или философствуют, или стонут… Да еще полгода назад, когда ты что-то мог…

Леха тоже вскочил: зубы в оскале, глаза бешеные. Сашка даже полегчало: такого бригадира он знал, черт возьми, вот уже шесть лет… Тоски не было. Укором кольнула совесть — нечестный вышел удар. Угораздило же сорваться.

И Леха недотянул до прежнего: вместо соленой быковской брани что-то прохрипел, просипел, обмяк, снова сел и почти спокойно заявил:

— Рано списываешь, Саня. Цыплят, как говорится, у кассы считают.

И только непослушные узловатые пальцы его дрожали, неуклюже елозили по обертке, не могли выхватить сигарету из хрустящей пачки.

— Михалыч, ты опять здесь? — разбрасывая веер теней от ламп освещения, к ним шагал Индюк. — Здорово, Михалыч! Мне сказали, я было не поверил.

Голова у Индюка запрокинута назад. Между носом и козырьком каски узкая темная щель, оттуда чуть поблескивают глазки.

— Раз уж ты вернулся, бери меня к себе. Нет больше терпежа работать у Петухова. Я ведь скоростник. — Проходчик осторожно снял каску, на лбу пламенела шишка величиной с половинку куриного яйца. — Видишь? Пока у тебя работал, старуха пыль сдувала, что ни сделаешь — все хорошо, что ни скажешь — все умно. А вчера прихожу домой с бутылкой, она выхватила — и по лбу…