Олег Слободчиков - Под нами бездна

Федор шагнул к микроавтобусу, плюнул в лобовое стекло прямо против лица водителя, так, что тот вздрогнул и боязливо откинулся. Слыша за спиной нечленораздельное ворчание, не оборачиваясь, пошел своим путем. «Поставлю зимовье в самой глубинке, запрусь и буду жить в лесу, — думал. — Много ли одному надо?»

Пригородного ждать не пришлось. И уходил он без обычного опоздания. Здороваясь со знакомыми в полупустом вагоне, Федор занял место у окна, тщательно вымыл руки после городов и поездов, достал пакеты с провизией и стал есть, поглядывая на сияющую под солнцем волну. Смотреть на то, что происходило рядом, было мерзко. Будто сговорившись, люди старательно пачкали берег и сам поезд. Залетная бригада таджиков из ненависти ли к здешней земле, по национальной ли традиции, плевала и плевала вокруг себя, швыряя окурки, спички и мусор в окна и двери вагонов. Словно соревнуясь с пришлыми и обезьянничая, не отставали от них местные жители.

«Плетью обуха не перешибешь! — скрипел зубами Федор. — Что с них взять?» — думал, стараясь неприязненно примириться с житейской обыденностью. А она, словно глумясь над идеалами прожитой жизни, назойливо лезла в глаза. Даже лавочник, которого Федор знал лет двадцать, высунулся из двери, бросил окурок в траву, громко отхаркался и сплюнул.

У кордона старшего лесоинспектора он вышел в тамбур. Никто не знал, где пропадал Москвитин три дня. Все равно, что этих дней не было. Пригородный остановился, затем медленно протянул вагон к деревянному настилу перрона. На нем толпилась вся семья лесника. Федор вышел из вагона и увидел Блуднова, лежащего на носилках. Склонился над ним. Игорь растянул губы в улыбку, от которой вздулись на выбритых щеках знакомые шары.

— Ну вот, — с трудом проговорил, кривя рот. — Последним будешь ты! А я подчистую…

На лице его не было ни страха, ни печали, ни тоски. Полупарализованного приступом инсульта, его отправляли в Иркутск прямым и кратчайшим путем — по Ангаре. Федор помог погрузить товарища в вагон, уложил его на нижнюю полку и сел напротив. Говорить не хотелось. Блуднов долго смотрел в потолок, потом, вдруг, как-то отрывисто и приглушенно, закашлялся. Федор склонился над ним и понял, что тот смеется.

— Ты чего? — спросил.

— Что, Москва, не въехал на чужом фигу в рай? — он снова уставился в какую-то точку и тихо добавил начальственным тоном: — Выбора у тебя нет. Служи давай, а то мы за все спросим.

Федор поднял защипавшие глаза, скользнул взглядом к окну, за которым плескалась синяя волна, задрал голову к потолку, к раскрывшемуся, качающемуся, готовому сорваться плафону, застонал, поволчьи вытягивая шею.

— Не вой, бирюк! — хрипло просипел Блуда. — Не одного бросаю. Кеша жив, отсиживается у себя. Сам решай, что с ним делать.

Поезд остановился. Федор, договорившись с машинистом, выгрузил багаж на крыльцо, на котором лежал увядающий букетик жарков, и снова сел в вагон. Блуда важно помалкивал весь оставшийся путь. На несколько секунд притормозив возле очередного кордона, поезд ушел. С ним навсегда исчезал из жизни Федора старый друг, не удостоивший душевного прощания после тридцати с лишним лет совместной жизни, службы, работы. Неподвижный, как шпала под рельсом, переполненный сознанием своего достоинства, он расставался с последним из Верных, будто уходил на значительное повышение по службе. Федор подумал о Блуднове как об умершем, а обо всех Верных с обидой.

Он направился к знакомому кордону, где давно не бывал. Легкий ветерок сдул со скал запахи поезда — гари и мазута. В лицо пахнуло морем и свежей рыбой, беззаботно живущей в чистой воде.

Послышался шум волны, которого так не хватало в эти непутевые дни. У ворот Федор обернулся к пустому перрону.

— Это почему же у меня нет выбора? — пробормотал, обращаясь к линии горизонта между небом и бездной. А входя в незапертый дом, добавил мысленно: — «Свободный выбор есть всегда — на том Бог человека поставил в этом грешном мире».

Возле окна, спиной к нему, склонившись над книгой, сидел вполне живой Кельсий. Он слегка сутулился, и плечи были узки в старом, поношенном пиджаке, который когда-то был вызывающе моден. Федор молча опустился на лавку у входа и стал ждать, когда беглец изволит обернуться.

— Что не стреляешь? — наконец спросил Кельсий и оглянулся, по-стариковски глядя поверх очков. — Поговорить хочется или духа не хватает?

«Без оружия!» — молча поднял руки Федор.

Кельсий встал, закрыв книгу, раздраженно заходил по комнате:

— Я вас не предавал и не убегал. Просто, я не мог видеть ее мертвой.

«Она бы тебе никогда не позволила взглянуть на себя больную, увядающую!» — насмешливо подумал Федор, глядя на старого друга. Тот заметил, как сузились его глаза, напрягшись паутинкой морщин, вскрикнул раздраженно:

— Этого вам с Блудой не понять. Мужичье. Вы знаете только тело… Бабу!

В прошлой жизни было много переговорено о женщинах. Только у двоих сложились прочные браки. Остальные так и не сумели создать семьи в полном смысле. Как ни странно, разумней всех к женитьбе отнесся детдомовец Блуднов. Он встретил свою суженую на танцах в кулинарном училище.

Пару раз потанцевав с незнакомой девушкой, в тот же вечер предложил выйти замуж на тут же оговоренных условиях: чтобы в доме было чисто, чтобы он, муж, и будущие дети были всегда обстираны и накормлены, а остальное — его, мужа, забота. «Красивая, работящая, добрая — что такую не полюбить?»

Раздался отдаленный дребезжащий звук, который вначале можно было принять за комариный писк. Он усиливался, и наконец стало очевидным, что по рельсам на большой скорости мчится мотодрезина. Федор и Кельсий по многолетней привычке обернулись к окну и успели заметить в промелькнувшей дрезине Люську в каком-то странном платье с развевающимся на ветру шлейфом.

— К тебе! — злорадно ухмыльнулся Кельсий, кивнув на черный аппарат в углу. — Три дня терроризировала побережье, разыскивая Федьку-лесника. Сегодня из поссовета получила информацию: едешь с рюкзаком и сумкой…

Федор пожал плечами. «Что ж, — подумал, — девчонка знает, чего хочет. В том нет ничего плохого.»

— А я дописываю венок сонетов, — мягче сказал Кельсий. — Москва, дай мне закончить работу и издать книгу… Это для нее!

Глядя на сивую щетину и шевелюру, Федор впервые увидел в соратнике мальчишку, стыдливо оправдывающегося в том, что всю жизнь любил самого себя, свои личные переживания, но не женщину, с которой прожил жизнь его друг. Наверное, и она что-то додумывала, оберегая его, чего-то ожидая. Может быть, этих самых стихов.

Федор неопределенно пожал плечами, и Кельсий, успокоенный этим жестом, заходил по дому, торопливо говоря о передуманном: