Мария Воронова - Погружение в отражение [litres]

Как с математикой в школе: сложные задачки давались Вере с трудом, она часами высиживала решение, а потом подходил папа, в две секунды давал ответ, и сразу становилось ясно, что все лежало на поверхности. «И как только я сама не додумалась!»

Вот такое «как сама не додумалась!» и осталось у нее после беседы с Валентином Васильевичем. Обидно немножко, что простой шофер со «Скорой» оказался проницательнее опытного адвоката, но с другой стороны, она никогда особенно звезд с неба не хватала, нечего и начинать.

Важно то, что она больше не убеждена в виновности своего подзащитного, а как доказать или опровергнуть, пока непонятно.

Комсорг заболел, судебно-медицинский эксперт находился на научной конференции в Москве, и судья перенесла заседание на понедельник.

Еремеева отправили обратно в СИЗО, и Вера Ивановна, немного поколебавшись, поехала за ним, чтобы поговорить спокойно и обстоятельно, если повезет с допросной.

В этот раз пришлось ждать так долго, что Вера Ивановна сто раз успела пожалеть о своем решении.

Давно бы уже валялась на диване с книжкой, а нет, надо дышать тут казенным воздухом, пропитываться тюрьмой так, что потом в дом не войти. Ей-богу, ее обычные клиенты-алкаши намного лучше, перегарная вонь все-таки поживее тюремной затхлости.

Она не знала адвокатов, которые ждали очереди вместе с нею. Все сидели уткнувшись кто в книги, кто в бумаги, и зацепиться языком ни с кем не удалось.

Вера Ивановна порылась в сумочке – найти хоть какое-нибудь печатное слово, «упереть глаза», как выражалась Таня, которая с пяти лет не могла уснуть, если не прочитает хоть одну страницу неважно чего.

Увы, даже газеты «Правда» не завалялось.

Остается только думать. Вдруг слева от себя Вера Ивановна поймала какое-то быстрое движение – это сосед уронил книгу. Интересно, она ведь на него не смотрела, а уловила – кажется, это называется периферическое зрение.

Любопытно, а как с этим обстоит у одноглазого Еремеева?

Она зажмурила левый глаз. Теперь сосед слева для нее совершенно невидим. Если он вдруг захочет стукнуть ее по голове, она не заметит краем глаза его резкое движение и не успеет в последнюю минуту уклониться. А сосед справа? Казалось бы, тут ничего не должно измениться, но когда Вера Ивановна зажмурила левый глаз покрепче и посидела так несколько минут, она заметила, что и справа видит не так широко, как когда смотрит обоими глазами. Не совсем как сквозь трубу смотрит, но ощущения похожи.

Предположим, что Еремеев адаптировался к своему увечью, но второй глаз у него ни при каких обстоятельствах вырасти не мог. Нападать на людей на улице и так опасно, а с таким ограничением обзора – настоящее безрассудство. Всегда есть риск, что кто-то атакует со слепой стороны.

Чудовище Еремеев или нет, пока не доказано, только впечатления полного идиота он точно не производит. Хорошо, пусть жажда убийства его снедает, но Алексей Ильич имеет все возможности удовлетворить ее с минимальным для себя риском. Зарплата у него хорошая, плюс воинская пенсия, кто мешает снять какую-нибудь халупу, приглашать туда парней под разными предлогами, а потом спокойно с ними расправляться? Вот именно, никто не мешает. Это девушки еще подумают, идти ли в гости к незнакомому мужику, и то скорее всего пойдут за таким красавцем, а молодые люди-то… Кто из ребят вообще знает о гомосексуализме? Только если в книге «Двенадцать стульев» прочитали слово и решили, что это какая-нибудь заумная чушь, что-то заоблачное и нереальное, вроде дочери миллиардера Вандербильда.

И еще один момент…

Вера Ивановна почти ухватила мысль, но тут ее позвали в допросную.

– Что случилось? – спросил Еремеев, усаживаясь на свое место.

Она пожала плечами:

– Просто хочу спокойно поговорить.

– Спасибо. Вы позвонили?

– Что?

– Сане позвонили?

Вера Ивановна покачала головой.

– Почему?

«Почему, почему, – мысленно огрызнулась она, – сам сначала роди, а потом спрашивай почему! Раз не выходит официальным способом, значит, так тому и быть, значит, судьба. Дома надо оставаться, к корням поближе. Где родился, там и пригодился! Я не запрещаю, поперек порога не ложусь, как другие мамашки, но и собственными руками отрезать от себя единственного ребенка тоже не обязана».

– Вы не думайте, Вера Ивановна, там все чисто, никаких подвохов.

– Это неэтично.

– Ой, ладно! – усмехнулся Еремеев. – Все пользуются связями, а Саня к тому же еще сентиментальный до ужаса.

– Что ж тогда вы не попросите его вытащить вас, если он такой всемогущий?

– Не такой. Но девочку вашу осчастливить точно может.

Вера Ивановна фыркнула. Что ж, все как обычно, не оставляет ей судьба другого выбора, кроме как быть виноватой.

– Интересно, а вы сами?

– Что я сам?

– Сами вы дали бы хорошую характеристику своей комсомолке, если бы она собралась замуж за иностранца? Прямо благословили бы ее?

– Нет, у нас немножко другая ситуация.

– Вас послушать, так вся наша жизнь – это немножко другая ситуация.

– Да не в этом дело. У нас секретность. Надо допуски смотреть, насколько человек был осведомлен, и тогда уж решать. Если девушка не является носителем гостайны, так пусть ради бога выходит, совет да любовь.

– А если да?

– Тогда это другое ведомство решает, потому что любовь любовью, а государство должно блюсти интересы всех своих граждан. Вам ведь самой не понравится, когда на голову атомная бомба прилетит. А она может.

– Вот под эту бомбу, которая может, все и подгоняется, – огрызнулась Вера Ивановна, – все ваши двойные стандарты. Для своих – все, а для всех – ядерная угроза.

Еремеев поморщился:

– Слушайте, я просто хотел помочь, коль скоро у меня есть человек…

– Вот именно, – Веру Ивановну было уже не остановить, – человек! Все во имя человека, все для блага человека! Забыли только прилагательное «нужного».

– Слушайте, вы прямо диссидентка.

– Ничего подобного! Я люблю свою Родину, только почему-то надо все время делать усилие для этого. Все время не благодаря, а вопреки!

Еремеев засмеялся:

– Так это самое усилие, дорогая Вера Ивановна, это и есть патриотизм. Меня, знаете ли, Родина не обижала, а все равно пришлось сделать довольно-таки немаленькое усилие, чтобы сесть в железную коробку и взлететь, каждую секунду рискуя получить ракету в задницу.

Она вдруг вспомнила мужа и отвернулась, чтобы скрыть накипающие на глаза слезы. Он тоже не разрешал ей ругаться на правительство. Говорил, что власть – это одно, а Родина – совсем другое, и она в сердце каждого человека, и если любишь свою страну, то надо не возмущаться, а исполнять свой долг.

«Вот и исполнил, – вздохнула Вера Ивановна, – но иначе я бы так его не любила. Как же он говорил? Умереть можно за общее дело, а жить надо самому за себя».