Ольга Ш. - Вразнос

Я сажусь напротив нее в ванну, пятки к пяткам, говорю:

— Все-все-все. Теперь я с тобой. Извини, что я тебя оставил. Теперь я с тобой… Бейби, нам здесь будет определенно мало места! Видишь — не все влезает в ванную. Видишь? Торчит! — Я корчу клоуна.

Она всхлипывает и скребет по ванной пяткой. Старинная ванна издает звук, как будто где-то в болоте умирает чудовище. А может, — так воют старые трубы. Она перестала быть как буква Ф и стала как буква М. Ее черные глазки выглядывают из-за мокрых, спутанных волос.

Я глажу ее маленькие ручки — большими пальцами по ладошке.

— Ну, ну, ну… ну?

Она выгибается — становится как буква А.

До нее я тоже как-то жил, и даже был весел — а теперь без нее мне невыносимо грустно, а с ней — так, как надо. И ей без меня тоже никак. Вот так и получилось, что до встречи мы были целыми и иногда счастливыми, а сейчас друг без друга мы — безумны. И полдня для нас — черный ад, а ночи никогда не хватает.

Я беру ее на руки, с пяток ее капает вода, капает между моими большими следами. Я как будто несу ведро с водопоя: черные следы и многоточия капель. Я кладу ее на диван и на секунду думаю: укутать ее, мою маленькую, оставить спать — или разодрать ее на части — и начинаю ее помаленьку целовать и распеленывать, целовать и раскрывать. Она вздыхает и раскидывается на диване, как под солнцем, — и я падаю на нее и покрываю ее всю.

Белое мое зернышко в моей черной мякоти! Я расту из тебя, я расту из тебя вверх — и вновь пускаю корни глубоко вниз… Я пускаю корни глубоко, и мои корни — живые, а мои ветви пробираются к небу, — живые, чуткие.

Почему нас разлучают? Ведь не я придумал слово «счастье» — оно придумано до меня. Значит — они знают, знают, что такое бывает, они знают, что жизнь коротка, что моя бейби умирает без меня, и сидит в холодной воде, и смотрит, как ржавые трубы трясутся от хохота… Вы все это знаете, богатые, сильные люди в телевизоре! Вы знаете про счастье — если вы забыли — я покажу вам, я приведу вас за руку и покажу вам: вот глаза моей девочки, когда она смотрит на меня. Вот глаза моей девочки после того, как море-Алекс покачал ее на руках, словно лодочку.

Почему же вы не сделаете, чтоб счастья на земле было больше?

…Я знал многих женщин. Я знал эту странную русскую. Но она ничего не знала про любовь. Не так, как у нас с бейби. Мы вместе — неостановимы. Бессмертны. Да, — бессмертны!

…В четыре часа ночи стена справа превращается в барабан… Мы с бейби плаваем по морю. Нас много раз штормило и трясло, наш корабль уже давно стал призраком, но раз за разом выныривает из тумана — а кому-то не нравятся наши стоны.

Я заматываю полотенце вокруг бедер и выхожу. На пороге стоит бочонок в цветном халате, бочонок по имени Миссис Лейла Джонс. У бочонка усы под носом, и он хочет спать.

— Вы мешаете мне спать, — говорит Мисс Лейла Джонс.

Она похожа одновременно на букву О и букву Ж. Она не нужна. Она не бессмертна.

Говорят, у нее есть деньги.

— Мы будем потише, Мисс Лейла Джонс, — говорю я.

Корчу глупого клоуна, чтобы она поскорее ушла.

И я возвращаюсь и целую свою куколку, и она цепляется за мою руку и сворачивается в букву С, собираясь заснуть, но я шепчу ей: веселый Алекс не устал — и поворачиваю ее к себе — и говорю: скоро мы будем вместе — навсегда.

Навсегда. Вместе мы сияем. Вместе мы — не умрем.

Если встречу на улице? Что тогда? Что? Не грохнуться бы в обморок… Или еще хуже — опять начнется — вещи летят из рук, мысли путаются, память — разлезается, как слепая марля. Ты отправила письмо? — Не помню.

…Пройти быстро мимо, как не было. Черная дыра, нелюдь, зверь, умирающий, испуганный, чужой. Мне ли в этом разбираться? Обойти, не заметить, под нос пробормотать: тут никого нет, пусто.

Он — убийца. Я знакома с убийцей. Я знакома с тем, кто сокращал людям жизнь. Для своего удовольствия. Никто из моих знакомых убийц не видел, а я — знала. Спала с ним. Да. Нет, не говорите, что я сама виновата. Я — сама виновата, но он знал про вирус. Знал. Это — меняет все дело. Убийца. Он должен быть не здесь, он должен быть в тюрьме. Я сделала все для того, чтоб он там был.

Значит — я просто обхожу и иду дальше.

Или он — животное, зверь, за гранью добра и зла. Если он — не виноват, значит — они его считают — зверем, вины не ведающим. Значит — я могу пройти мимо, как мимо голубя, собаки.

Значит — не могу злиться на него, как не буду злиться на неживую, недобрую природу… Как лягушку бить палкой.

Но это — на улице, а в клубе — не пройти, не разойтись. А что, если я пойду в «Зев» — и он там? Что, если — он будет с новой девушкой? Новой жертвой? О, проблемы. И почему мне решать? Я и не буду решать.

Я или сбегу — или грохнусь в обморок.

Музыка, я — в черном платье, вся из себя, и вдруг — очочки и качающаяся голова… И все как нахлынет. Черный Алекс. И меня уносят прочь на носилках. А он достает большой клетчатый платок, шумно сморкается и плачет: бедная! Я не хотел ее напугать! Я вообще сейчас весь за бога и любовь!

К счастью, в клубах не очень много негров в очках… А может, — у него нет денег. А может, — ему уже не до того… А может — и мне скоро будет не до клубов. Молится и думает о вечном, а Ассоль ему носки штопает.

Он от нее никуда не сбежит. Начнет он гулять — она просто пойдет и докажет, что заразил. Мне не удалось — потому, что она промолчала. И она, и английская баба. Умные. Знали — не поможет. А мое слово — ничего не стоит.

…Нет, пока не встретила. Ни в клубе, ни на улице. Нет и не было. И нет.

В форуме люди спрашивают, как на парти пройти нестудентам. Ерунда. Пусть попробуют меня не пустить. Надеваю дрянную белую майку и свои единственные кеды и иду, особенно не задумываясь. Что значит «могут спросить студенческий билет»? Бред! Никто в этой стране ничего не спрашивает! Если не нарываться. Зачешу челку на глаза, и… да на самом деле — всем наплевать.

…Четыре этажа разной музыки и народу! Вавилон! Нахожу зал с «нашей» музыкой. На потолке висит старый знакомец — потертый зелено-розовый дракон. И светящиеся грибы у сцены. И, заметьте, все наши старые знакомцы — тут как тут. Просочились как-то. А уж они — совсем не студенты, ни капельки!

Больное я чучелко. Старое. Печальное. Не буду ни с кем разговаривать, ни на кого смотреть. Тихо потанцую, пока не выгнали. Ну что ты сюда приперлось, больное старое чучелко?

— Мужик! Классно танцуешь! — улыбаюсь я китайскому пацану — просто так.

— А! Ух! Тетка улыбнулась! — улыбается он мне.

(Тете лет тридцать, небось! Взрослая и опытная… Ух, вот свезло, так свезло! Вечер не зря прошел!)

— Ты че изучаешь? — спрашивает он.

— Да я, в общем, отучилась… Всему, чему могла. Лучшие учителя в городе.