Таисья Пьянкова - Таёжная кладовая. Сибирские сказы [litres]

И упёрся бы, когда бы дверь заимки не была распахнута настежь.

Понятно, кто бы в такую расхлёстнутую дверь не заглянул?

Заглянул и я.

А в сенях, посреди пола гроб чёрный стоит! В гробу том Агата – руки на груди сложила.

Никогда в жизни так быстро я не бегал.

Несусь очертя голову, а за мною следом голос могильный летит:

– Отда-а-ай гребень!

До самого перевоза голос тот меня провожал. Хотел я от него в сторожке своей паромной укрыться, да с того берега орёт кто-то – перевозчика кличет. Так орёт, что и мёртвый голос вдруг перед ним заглох.

Злющий голос, но до чего же я ему обрадовался! Живой человек зовёт!

Перевёл я кое-как дух и погнал свой дощаник до крикуна. К сходням не успел путём причалить, крикун так пряданул на мой настил, ажно доски от его скачка застонали.

Тут я и вовсе чуть не помер! Капитон Сувойкин передо мною!

– Поехали! – велит.

У меня от страха, прямо сказать, схватки родовые начались. До середины Протоки я паузок свой кое-как дотянул, а дальше…

Дальше нужда в моём старании отпала: паром словно на мель напоролся.

Тут Капитон мне и говорит:

– Ныряй, – говорит, – в Протоку, ищи гребень!

– Какой толк тут нырять? – осмеливаюсь я перечить Бобровнику. – Я его эвон где закинул. У Стрекаловой пажити!

А Бобровник своё – ныряй!

Глянул я через поручень в поддонную глубину, а под самым паромом, в том же чёрном гробу Агата лежит! Лежит Агата мертвым-мертва, а сама глаза на меня таращит. Русалки по-над нею хороводом кружат.

– А! – решился я. – Будь что будет!

И прямо одетым – бултых в воду!

Тут русалки, шутовки клятые, – ну меня ловить! Поиграть им, видите ли, захотелось. А мне до игры, да? Отпихиваюсь, как могу, а они – того тошней… Я вырвусь, взовьюсь к небу, дыхну, увижу Капитонову над собою рожу, да – ко дну опять. Плавал-то я щука щукою.

Таким манером умудрился я всё-таки всё дно возле гроба обшарить-обыскать. Один только гроб и остался нетронутым. А вот до него-то как раз шутовки меня никак не допускают.

И понял я, докумекал мокрыми своими мозгами, что где положено, там и насторожено…

Тут я вынырнул, дохнул во всю брюшину, успел выхватить из проушины якорёк и – камнем на дно, прямо на живоглазую покойницу. Привета, правда, не мог сказать – давно, мол, не виделись, только головой кивнул. А она, плотва эта дохлая, хвать меня за шею стылыми руками – да целовать!

Барахтаюсь я в её объятьях – вот захлебнусь! От чего попадя стал отталкиваться; мало чего соображал. В морду покойницы ненароком ладонью угодил. Рука и соскользни Агате под голову. Ухватил я там случайно какой-то скребок и прямо по живым глазам целовальщицы как дерану! Завыла она диким воем. По всему дну голосянкою тою потянуло. Подхватилась она в гробу, и ловить меня. Вынырнул я – дохнуть. Гляжу: в руке моей гребень её роговой. Откуда только злость взялась? Кинулся я опять в Протоку и всадил со всей силы тот гребень утопленнице прямо в башку – н-на!

Агата охнула напоследок и улеглась на место, и глаза закрыла.

Я – от неё! А наверху – ни парома нету, ни Бобровника! По-над землёю – затень вечерняя лежит. Сам же я у Стрекаловой пажити на середине реки полощусь. На луговине костёр высоким огнём пылает. Девчата хоровод водят. Как будто ничегошеньки и не было. Парни недалече стоят – зубоскалят, в переглядки с девками играют.

Ещё не выйдя из воды, прислушался я к хороводу: ходят девчата, песни тянут. Только, слышу, песни те – не Троицкие вовсе. Купальницкие песни-то…

«Это что же получается, – прикидываю. – Это выходит, что я в Протоке уже три недели полощусь! Вот это диво! – наварил чёрт пива: слюна катится, а душа пятится…»

«Однако, – думаю, – не сидеть же мне в воде до Ильина дня».

Сторонкой, сторонкой выбрался я на берег – куда податься? Наверняка, лисаветинцы меня давно уже на том свете поминают. И всё-таки…

Полез я тальниками до своего перевоза. Мимо ветлы четырёхствольной проходить, потянуло на меня от неё тихим стоном. А там и голос еле слышный прорезался:

– Погуби-ил ты меня, погуби-ил…

Понял я тогда: не служить мне больше на Протоке-реке.

Тою же ночью и покинул я свой перевоз…

Это уж на Истюхе реке, что перед селом Соврасовым дугой выгибается, ещё одно дело неслыханное со мною сладилось.

Нажарил я как-то избёнку свою справную, что поставлена была рядом с переправою; натопил я её, значит, баня банею. Развесил под потолком полосканные в Истюхе порты да портянки – для просушки. Запаровали они, ажно потолок в туманах поплыл. Сам начаёвничался от пуза и настроился понежиться в тепле.

За стенами избы Параскева-пятница самой серединой октября месяца страдает: рассопливелась Параскева-грязнуха пуще всякого француза на Руси. Непогодою осеннею так и метит в избу ко мне ворваться. Этого мне, конечно, только и не хватало!

Рекою Истюхою уже забереги ледовые чуток взялись. Гляди, скоро сало по течению пойдёт. Небывало ранние осенины в тот год случились.

Хотя ситничек со снежком готов был всякий день прогноить меня до костей, однако парома своего на прикол я не торопился поставить – рановато получалось. Мало ли кого ещё нужда пошлёт на переправу.

За стенами, значит, беснуется падёрушка, что хмельная головушка: ревёт погода и свищет, сечёт и хлыщет. А я себе полёживаю на лавке на широкой. Полушубок подстелил.

Разморило меня: мослы помякли, жилы растеклись…

И вот те на – на пузе спина! Колотится кто-то с улицы в дверь. Да так отчаянно! Взяла меня тоска. Ну, думаю, жизнь моя – не куёт, так плавит, не сечёт, так правит…

А ничего не поделаешь! Нашему Антипке все лывы глыбки…

Поднимаюсь, отворяю.

Мать моя полуночница! Азария Вокабулова на крыльце стоит. Уездного Исидора-алмазника дочка. От озноба еле голосом, бедняга, дребезжит. Однако в тепло войти не спешит – на тот берег поскорее просится.

Меня, конечно, заботушка за неё взяла.

– Чо ты, девка, – спрашиваю, – надумала? Ну, перевезу я тебя. А дальше? Ежели до Агеевки идти, тайгою и то три версты будет, а до Козловки – все пять наберётся… Чо ты себе, – повторяю, – думаешь?!

Не-ет! Куда там! И слышать меня не слышит. Перевози – и всё тут!

Игрец тебя забери!

Отступился я – её уговаривать.

– Погоди, – говорю, – оденусь. Да войди, – говорю, – в тепло. Погрейся хотя бы.

Вошла.

Собираюсь я, поглядываю на гостью ночную, сам подумываю, что не зря её люди нежитью зовут. Глаза у девки бирюза бирюзою, лицо – жемчужина отборная, волосы – молоко ливнем! Балахон на красавице зелёного трипу – бархата отборного, лоб финифтевым очелком охвачен, самоцветами тот ободок усыпан.