Таисья Пьянкова - Таёжная кладовая. Сибирские сказы [litres]

Видал я эту девку и прежде, но красота – всегда новость!

– Не мешкай, – торопит меня Азария.

Только перед нею меня вроде как руки оставили: и рад бы поторопиться, да где спешкой разживиться?

Подвёл я тогда красавицу под монастырь: с непогоды трое чужих в тепло моё ворвались: меня – за шиворот, потом – по мозжечку и с крыльца на волю долой! Сами затворились – в тепле определились. Наверняка думали, что я, с ихнего поддавка, сразу на небо улетел. Только Господу оказалось выгодней меня на земле попридержать. А под такой непогодою даже убитый и тот не долго бы терпел. Очухался я скоренько и придумал на чердак забраться. Прильнул я на подволоке до тёплой трубы – согреться, а по ней прямиком в ухо моё гундявый голос идёт. И понимается мною по тому голосу, что в ней, в Азарии, особая сила якобы гнездится: где будто бы загнанной вконец девахе замертво на землю свалиться, там, вроде как, всё подземное таёжное золото кучею соберётся – только успевай, выгребай!

– Как только развидняется, – тянет по трубе гундявый голос, – так с нею переправимся паромом на тот берег Истюхи и погоним её кругами по тайге.

– А пошто не этой стороной? – спрашивает уже толстый голос.

– На этой стороне, – поясняет гундявый, – сплошные берёзовые колки – увидит кто, не пришлось бы потом каяться… А по тому берегу сплошной урман. Медведь и тот не во всяком месте продерётся. Мы её втроём-то по завалам да рямам скоро ухайдакаем.

– И всё нам достанется?! – пискнуло по трубе третьим голосом. – Так сполна возьмём?!

– Возьмём, ежели не смазнём… – словно в бубен ударил толстый голос. – В сказках и то не водятся такие курёхи, чтобы яйцо да с озерцо…

– Дурак бестолковый! – только не реванул гундосый. – Копша она! Понимать надо.

– Хто? – безо всякого соображения пискнуло в трубе.

– Хто, хто… Дед Пихто! Копша – это значит хозяйка всех кладов! Вот те хто! Казначейша у нечистой силы!

– Откуда знаешь? – не поверил писклявый.

– Бабка Обориха перед смертью мне открылась. А так-то чего бы я вас поднимал на такое лихое дело?

– Это та самая Обориха, которая неделей померла?

– Та самая.

– А чо это колдунья именно перед тобою распотрошилась?

– А то! Иду я в смертный её день мимо бабкиного двора – хозяйка у прясел стоит, готовая от слабости перевалиться через жердину. Вот, гляжу, помрёт. Меня к себе этак вот рукою манить. Я, конечно, не дурак, чтобы к ней вплотную-то подойти. И она понимает мою осторожность: кому же захочется колдовство её перенять? Не до обиды, видать, ей уж было. Вот она сыздаля и говорит мне: в ночь на Параскеву-пятницу, – говорит, – Азарию Вокабулову поднимай. Она в названную ночь у тётки своей Марьянихи, в нашем Соврасове, ночевать останется. Поднимай Азарию заодно с братьями своими – одному тебе с этим делом не справиться…

Ну, и обсказала мне всё как есть. Самой, дескать, ей так и не далось справиться с капшою, так, дескать, обязана она теперь на кого попадя заботу свалить. Именно этой минутой возьми тогда я и подвернись Оборихе!

Наказывала мне ведьма тайности этой до времени перед вами не открывать. Ежели, дескать, проболтаются перед кем, дело способно лихой стороной ко всем троим повернуться. Когда же, пояснила бабка, затея ваша выгорит, вольничайте, как того душа попросит.

Ещё докладала мне старуха: ежели тайна её кому в уши проползёт, тогда этому самому четвёртому всё Азарино добро и достанется. А уж нам же тогда до скончания века искать не находить это самое подземное золото! Поняли?!

– Ишо бы, – сказал толстоголосый. – Уж так широко поняли, что сидеть стало тесно.

– Да уж… – пискнуло в трубе и только что не заплакало.

А толстое полезло в трубу с тугим натягом:

– Да уж! Подпалил ты хату, дядя, – на зиму глядя… Теперь чо уж, – дальше рассудилось толстому. – Облил ты нас с головы до пят – и не оближешься…

– Силком вас никто не тянул, – прикрикнул как мог гундосый. – Неча скулёж поднимать! Азария вот она, при нас – надо быть, повезёт…

– Ага… – тоненько запело в трубе. – Повезло Игнату – загнать чёрта в хату…

– Каркайте мне! – вдруг опять реванул сиплый так, что на трубу навалилась немота.

А я как сидел на чердаке, так и поклон трубе отвесил – за полное откровение. Потом тихонько спустился на погоду, протемнил ею до парома и угнал его на ту сторону Истюхи. Сам же мороженым пауком по канату обратно вернулся. Не привыкать мне было к такому фокусу – нужда приучила. С паромом-то всякое бывает. И угонялся, иной раз, шармачьём всяким, и без меня на другую сторону перегонялся тем, кого острая нужда принуждала…

Ну, вернулся я обратно и пластанул махом в Соврасово. У меня там кум Парфён крепко мужиковал.

Вызываю я Парфёна среди тёмной ночи на ту на погоду, падаю перед ним на колени: удружи, мол, Палёного. Рубаху на груди рву – к обеду, мол, жеребчик твой у тебя во дворе стоять будет.

Болтуном-то слыть слыл, а чтобы пакостником – ни-ни. Потому верили мне люди. И Парфён, понятно, поверил. Даже путём и спрашивать не стал – зачем мне Палёный в такую пору понадобился. Уступил безо всякого.

Покуда то да сё – восток заалел. А я уже у переправы – в березняке ближнем стою, жеребчика Парфёнова оглаживаю, чтобы, чего доброго, не заржал.

Вот ли вывели злодеи красавицу Азарию на брезживое утро; скукожена девица, будто в сыром валенке ночь провела.

А трое, не увидевши у крыльца мёртвого паромщика, а у берега паузка, перебранку завели, матюгаться давай. К Азарии-то внимание и упустили немного. Я же в березняки и заголоси дурным кочетом. По другому-то – ничего умнее не придумал…

Однако вижу, встрепенулась моя понятливая и вот ли прямо ласточкой кинулась в мой березняк. Умница. Прямо на меня и выпорхнула – только не в руки. Но ловить мне её не пришлось. Лихим уланом кинулась Азария в седло Палёного и унеслась на жеребчике; оставила меня дурак дураком…

Троим же тогда не до меня оказалось. С дурной досады кинулись они уланшу мою догонять. Да уж где там!..

Я и следить не стал, куда холера их понесёт. Вернулся в свою избу на переправе, сел, голову руками охватил; отчаянье душу рвёт: чем теперь мне с кумом Парфёном за жеребца рассчитываться? Только у нас, у русских, как? Поплачем, поплачем, да и дальше поскачем…

Ко полудню подался я, виноватый, в Саврасово – голову перед кумом на плаху класть. До двора Парфёнова подходить: вроде бы и нету у меня бреду, а подкатила пятница подо среду…

Жеребчик-то Палёный, хороший мой пригожий, во дворе хозяйском у коновязи стоит, овсом пофыркивает. А вот и сам он, кум Парфён, из конюшни выходит, меня увидел – радуется.

– Чего, – спрашивает, – стоишь, как чужой? Проходи, давай.

Уже во дворе спрашиваю кума:

– Как твой Палёный? Ничо? Здоров?