Игорь Савельев - Лицей 2018. Второй выпуск [антология]

твоя взяла.

за гаражами, где бомжи пьют водку,
и начиналась молодость моя.
ты показала мне себя за сотку
среди металлолома и старья.

прошло немного времени, и снова
мы встретились на этом пустыре.
летел снежок на Рождество Христово,
и зябко было горькой детворе.

куда меня с тех пор ни заносило —
в поля чудес, чащобы бытия…
я должен был сказать тебе «спасибо»,
и я пришел, но не было тебя.

мертвая Беларусь,
как я тебя боюсь!
только глаза открою —
ты уже тут как тут,
ищешь какой-то «кут»,
как мне с тобой такою?

есть у меня мечта:
вместо мечты — места
разные, дорогие,
а у тебя из глаз
льется мертвящий газ
с запахом ностальгии.

я не такой, как ты,
но, затянув жгуты,
как оживить искусство?
утром дубинкой бей,
вечером дай рублей,
и не расти капуста?

днями с тобой делись?
рядом с тобой молись
соли и караваю?
вот он — чырвоны кут.
я расслабляю жгут
и глаза закрываю.

поджидая Нину из института,
Ходасевич стоял вот здесь.
ядовитый воздух, почти цикута,
и поэзии злая взвесь.

я дышу тем воздухом петербургским,
Владислав, и неровен час,
как меня, дворнягу, накличут русским
и поэтом, как звали Вас.

только это, наверное, злая шутка,
Г. Иванов писал — игра.
потому что муза не институтка,
потому что в пальто дыра.

потому что в воздухе невесомом
сотворен идеальный ад:
Вы — лежащим на письменном толстым томом,
я — писакой, склоненным над.

снег в подмосковном Домодедово.
забрел же я в сии края!
и пожалев, что не отседова,
подумал: «а откуда я?»

оттуда я, где утро вечера
не мудренее, а пьяней.
где вроде хочется, да нечего,
а тут еще в страстях по ней.

оттуда, где выходишь паинькой
под снегопад, как под обстрел.
где знаешь все о жизни с паникой,
а вот и доктор подоспел.

где календарь луны и облака
висит на призрачном гвозде.
где не страна, а что-то около.
где Домодедово — везде.

в туалете есть перекладина,
а на кухне играет радио,
инфернальный какой-то звук.
отшумела свое окраина,
а душа как-то так ошпарена,
что выскальзывает из рук.

в подворотне не мать, не мачеха
под шумок воспитала мальчика,
а мелодия, чей мотив
жизнь и прочее имитировал,
а потом в темноте мутировал
в речь и вовсе в речитатив.

посмотри, это я с тетрадкою
на прохожих смотрю украдкою,
впереди еще много лет.
и вот это я тоже — сгорбленный,
не расслышавший, не особенный
и собравшийся в туалет.

будешь раздет, разут,
вынут и повезут,
и далеко задвинут.
слишком ты был раздут,
слишком твой рот разинут.

а за твоей спиной
холод и мрак стеной,
что глубиной манили
мертвенной, костяной,
словно ты жил в могиле.

если бы не она,
стройно оголена,
ты бы ушел отсюда.
это не слабина,
а ко всему остуда.

но отвезут в уют,
вколют, вотрут, вольют,
крови возьмут бесплатно.
может быть, не убьют,
а не убьют — и ладно.

не оглядывайся назад
не засматривайся вперед
небеса остаются — над
разверзаются бездны — под

потому что любовь и смерть
потому что вино и яд
потому что ты прожил треть
а на сто уже виноват

сдается квартира в подвале,
мы в этой квартире бывали —
бессонница и полумрак,
печурка согреет едва ли,
она для сжиганья бумаг.

а нас не объяла остуда,
и мы не спешили отсюда,
из бедности, из-за стола,
но вырвалась речь из-под спуда
и в печке остыла зола.

и вот мы стоим на пороге,
в прологе, потом в эпилоге
чадит и коптит потолок.
и что остается в итоге?
продрогла? я тоже продрог.

широка страна моя родная
а другая также широка
и по этой и по той рыдая
протекает хищная река

на ее брегах резвятся дети
подступая к пепельной воде
и приходят звери на рассвете
к лопухам и прочей лебеде

и на склоне что лежит полого
злой писака вечно в стороне
пишет что-то вроде эпилога
или некролога о стране

была дешевой, стала дорогой,
но тайной, тайной быть не перестала,
а мы уже в нигде одной ногой,
другой ногой коснулись пьедестала.

и посередке держим эту склянь,
и по селедке продолжаем страсти.
кого просить «спаси и устакань»,
когда сорокаградусное в пасти?

наступит день (известный поворот),
расслышится гитары переборчик,
и кто-то наши строчки переврет,
и стопочку глотнет, и помидорчик.

громкоговоритель тишины,
извини, что я тебя не слышу,
я и сам вещаю со стены,
не хотел, но занял эту нишу.

двое пьяных, ангел и монтер,
привинтили и ушли куда-то.
если б руки — тут же распростер,
не Христос, но тоже жутковато.

можно все, и за спиной стена,
где двукрылый? где монтер-хранитель?
и какая, к черту, тишина?
больше шуму, тихоговоритель!

звонил отец, и я базлал с отцом.
не думаю, чтоб он бухал спецом,
а просто — отчуждение, усталость,
оглох на ухо и болит нога,
зарплаты не осталось нифига,
а сыну ни за что тогда досталось.

достались избиения, детдом,
и он оттуда выбрался с трудом,
поступку было место и проступку,
и вырос он писатель и гордец.
об этом, правда, думал не отец,
а думал я, когда повесил трубку.

пока мой город изнывает от
политики, жары, литературы,
пока еще не кончился завод
у сердца и другой аппаратуры,

пока мы говорим друг другу «ты»
и в транспорте отдавливаем ноги,
пока у дня хватает долготы
и времени — у нас — на диалоги,

пока добры, безумны, влюблены
и быть свободным позволяет смета,
попробуем еще и без войны —
а вдруг у нас получится и это.