Борис Лурье - Дом Аниты

В этот миг у меня в голове разражается катастрофа. Внутри черепа сшибаются могучие глыбы. Прямо в мозгу — грохот стремительной лавины!

К счастью, она не раздавила мне мозги. Голова у меня, слава богу, крепкая. Или, возможно, Господь Иегова, вызвавший камнепад, не хотел повредить мою рабскую макушку.

Похоже на рев Божьего ветра, порывы раскаленного пламени. На бомбардировку зажигательными бомбами проклятых городов — Гамбурга, Дрездена, Магдебурга.

Бог простил немцев — у Него были на то свои причины. Может, Он простит и выживших рабов? По каким-то своим причинам?

У меня в голове произошло… побивание камнями? Где я это видел? Что же я наблюдал?

Все палачи напились водки. Они хватают камни и швыряют их в… Откуда у меня в голове эти образы, эти имена? Почему там так яростно летают и сталкиваются каменные глыбы?

Мой друг Хайнц Маркус сидит на корточках — испуган, но держится. Он колет камни; камни палачей уже летят в него.

На него обрушивается целый град камней. Я вижу, что у него течет кровь, но он не убегает. Почему? Наверное, потому, что если убежит, попадет в расставленную ловушку: его застрелит какой-нибудь офицер за попытку к бегству.

Хайнц поднимает руки, защищая голову, но все равно не убегает.

Камни сыплются на него дождем, а прогуливающиеся рабочие пятятся. Зрелище не для слабонервных. Они возвращаются на свои жилые квартиры, к своим чердачным койкам.

Теперь уже у Хайнца нет выбора — он бежит. Отряд — за ним. Офицеры кричат и улюлюкают, будто на празднике. Он пытается спастись, и они отстают — ненамного, только чтобы долетел камень.

Хайнц бежит вокруг фабрики к бюро правления. Неужели ждет помощи оттуда? Он пытается влезть на деревянный забор. С другой стороны стоит охрана. Солдаты предупреждены и будут стрелять… он так и не перелезает.

Я бросил его на произвол судьбы, как и всех остальных. А что я мог сделать? Я ушел. Мы даже прогулялись мимо этого места вечером, на Spaziergang {182} 182 Spaziergang — место для прогулки: узникам лагерей иногда разрешали гулять по вечерам в свободное время. заключенных.

Назавтра я, Божий раб-плотник, получаю приказ сколотить из грубых досок гроб для своего друга.

Куда мне бежать от этих глыб, молотящих по мозгам? Как спастись вслед за Хайнцем Маркусом, который под градом камней пытался убежать и добрался до тюремного забора? Где его и прикончили.

Бежать больше некуда, дорогой мой Бобби. Пусть сыплются камни.

Я держусь одной рукой за крыло Лысого Орла, а другой обвиваю за талию свою Вечную Любовь. Я ощущаю их силу. Холокост в голове разрывает мозг в клочья.

Я поднимаю глаза к небу и… молюсь? Замечаю, что Лысый Орел — этот коммунист старой закалки — тоже задрал клюв. Его орлиные глаза зажмурились и увлажнились. На своем родном орлином языке он тараторит молитву о милосердии, мире и прощении.

Не молится лишь моя Любовь. Думаю, ей это незачем. Некому больше молиться. Ибо Всевышний обманул, предал ее.

Неожиданно камни в голове перестают сыпаться. Открывается занавес, и я вижу свою родную, хорошо знакомую улицу в Риге. Вижу ясно как никогда.

Я поднимаю глаза к небу и кричу Птице Яше:

— Да-да, Яша, я знаю тебя! Знаю и люблю!

Яша несказанно рад и явно польщен. Он доволен, что помог другу. А помог он многим {183} 183 «Яша» переводится с иврита как «спасать, избавлять, освобождать»; в книге Зоар — Иешуа, или Иисус. В романе Исаака Башевис-Зингера «Люблинский штукарь» (1960) Яшей зовут главного героя-фокусника: ему всю жизнь хотелось научиться летать, и он научается, хотя не совсем так, как планировал. Подобно Птице Яше у Лурье, Яша у Башевис-Зингера плут и бабник. Птицу Яшу критикуют за то, что он плохой член Партии, декадент, пьяница и женолюб, однако он приносит спасение Бобби, помогая вспомнить травматическое переживание, связанное с убийством друга. В этом смысле он, возможно, лучший Спаситель для раба любви, нежели чопорный Орел. .

Он взмывает в небо, уверенно взмахивая могучими крылами. Странно, как удивительно прямо он теперь летит! Постепенно уменьшаясь, Яша превращается в маленькую точку {184} 184 В этой главе также немало материала из оригинальной чистовой рукописи, не вошедшего в первое издание. .

Пока мы сидим с товарищем Орлом и провожаем взглядом птицу Яшу, перед нами вспархивает белая голубка мира и воркует, чтобы мы обратили внимание. В клюве она держит огромное письмо в ярко-красном конверте, которое роняет на колени Орлу.

Мы рассматриваем послание: на нем официальная печать с ленточкой и большим глубоко отпечатанным символом — буквой «Р», означающей «Революция».

Внутри лежит краткая записка: я и моя Любовь должны явиться в партбюро по адресу Проспект Цветущих Лимонов, дом 8. Надо принести с собой второй синий конверт (прилагается). Его можно открыть только по приказу руководства.

Как выясняется, номер 8 по Проспекту Цветущих Лимонов — крестьянская изба. Ее почти не видно за пышными розовыми кустами, но она и так ничем не примечательна и похожа на все прочие сельские домики, что встречались нам по пути.

Мы — я и моя Любовь — заходим в залу государственного учреждения. Она беленая и чистая, с грубо обтесанным крестьянским письменном столом и табуретами. На стенах официальные портреты во множестве: Маркс, Энгельс, Ленин, Сталин и албанский вождь Энвер Ходжа. Также много изображений людей, которых я не знаю. В углу, кажется, Лев Троцкий. Китаец — Мао Цзэдун? Узнаю знаменитый посмертный портрет Че Гевары, где он похож на Христа {186} 186 На фотографии Фредди Альборты «Труп Че Гевары» (1967) мы видим официальных лиц, выстроившихся вокруг тела революционера. Один из них грубо приподнимает и предъявляет фотографу голову убитого. Впоследствии этот снимок часто сравнивали с иконографическими изображениями Иисуса, снятого с креста. Сам Альборта рассказывал: «Мне казалось, будто я фотографирую Христа». (Skoller, Jeffrey. Shadows, Spectres, Shards: Making History in Avant-Garde Film . Minneapolis, MN: University of Minnesota Press, 2005.) .

За столом сидит пожилой чиновник профессорского вида с партизанской звездой в петлице. Он очень тепло с нами здоровается и с товарищеским воодушевлением пожимает нам руки. Потом, жестом приглашая сесть, заметно краснеет.

На столе симметрично лежат две папки. Одна очень толстая и пухлая — очевидно, собиралась годами, — и на ней стоит мое имя. Другая — тонкая, с именем моей возлюбленной.