Павел Мейлахс - Горе

Иногда он не выдерживал и, стараясь не замечать некоторого презрения к себе, сидел у окна, как бабка, ждал, когда они пойдут из университета. Не всегда, но относительно часто дожидался. Они входили под арку, вход в их общий двор, пересекали его и скрывались в парадняке кореша. Они были весьма увлечены друг другом. Никто им был не нужен.

И он им был не нужен. Вернее, с ней-то хрен, — корешу не нужен.

Хоть вой.

…Он вспомнил, как у кореша умер отец.

Было это давно, как бы не года три назад. Конец восьмого класса и начало мая. Было уже долго светло. И тепло, хотя под вечер, когда солнце под гору, довольно зябко. Деревья стояли нежные. Летняя грубость пока их не захватила.

Уже третий день, как кореш куда-то подевался. Немыслимо! Они жить не могли друг без друга, каждый день общались и в школе, и после нее. Но он уже звонил корешу. Трубку взял какой-то незнакомый дядька, сказал, что кореш подойти не может, ничего объяснять не стал. Дядька был не кореш, не корешева мамаша и даже не корешев отец. Странно…

На другой день он опять позвонил и опять то же самое. Это было уже не просто странно. Это было тревожно. Непонятно, тревожно. Что-то, видимо, произошло… Не хотелось так думать, хотелось бы, чтобы все как всегда, но думать так не получалось.

На третий день, набравшись храбрости, после школы он зашел к корешу. Дверь открылась сразу, и он увидел, что прихожая, и там, чуть подальше, где начиналась комната корешевой мамаши, была полна народу. Сплошь незнакомые, серьезные, неприветливые. Взрослые. Они и сказали, что кореша нет. Отвечали с высокомерной досадой, они как будто что-то знали. Он только углядел в прихожей знакомую-признаковую сумку — «Олимпиада-80».

Он без слова ушел.

Ясно было, что что-то случилось. Но что?

Выйдя из корешева парадняка, он не понял, куда ему теперь идти. Домой не хотелось абсолютно. Вообще, не сиделось на одном месте. Он сел на автобус и поехал куда глаза глядят. Однако надо было где-то выходить. Он и вышел, где не был года как бы не два.

Места были узнаваемы, но кое-что все же изменилось. Он пошел неопределенно бродить по тем местам, не всегда сразу их узнавая. Делать было нечего, но и домой ехать не хотелось. Хотя нет. Вон новая детская поликлиника — на совесть отгрохали, здоровая, типа современная. Он вспомнил свою старую, к которой приходилось пробираться дворами, а потом еще разглядывать: она, не она? Открылся новый книжный магазин. Он и туда зашел, нового ощущения ради, не глядя на книги. А, вот! Кулинария. Тут когда-то продавались славные молочные коктейли. Но и кулинария была радикально перепрофилирована, изнутри бы он ее не узнал. По-прежнему продавали какую-то жратву, но от коктейлей и следа не осталось. И это было единственное, что его немного опечалило.

Ходить надоело. Он сел на что-то там. Мимо проходили люди. Он глядел на них и ощущал, насколько они сейчас далеки от него. Будто в зоопарке он был, отделенный невидимой стеной. А может, это они в зоопарке…

Это ощущение было необычным и каким-то горьким. Реальность куда-то уходила… А он сидел и сидел, и не вполне реальным было все — и люди, и этот подзабытый район, и, главное, он сам.

Он был хмур. Радоваться было нечему.

Потихоньку стало темнеть и свежеть. Он сел на автобус и поехал назад, откуда приехал.

Чувствуя себя наглецом, он-таки еще раз зашел к корешу. Вовсю был уже вечер.

Открыл кореш.

— Отец помер, — сказал он. И криво, с усилием улыбнулся.

И вот он сидит дома один, с горящими люстрами и ветром за окном. Это было не только в очередной раз обострившееся чувство утраты и собственной ненужности; его мучил вопрос: почему? Что, собственно, случилось? У друга появилась девушка. И что? Дело вполне житейское. Но откуда тогда такая боль? Если болит так сильно, значит, случилось что-то важное, в этом он был уверен. Но что именно важное, он не понимал, тогда он не мог понять.

Он хоронил, он оплакивал свой пацанский мир, в котором еще доживало детство. Игра в войнушку или в футбик, прыжки с высоты, взрывание карбида, стрельба из рогаток, лазание по деревьям и по стройкам — ничего этого давно уже не было, но будто бы какой-то дух тех славных времен все еще не покидал его, внешне никак не проявляясь. В этом мире все было ясно, просто, прямо. Пылкие дружбы и пылкие ненависти. Такие же игры или драки. Всяческие мальчишеские приключения, влипалова и попадалова, с последующими вызовами к директору или родителей в школу — после этих приключений, отбоявшись свое и получив по башке, можно было ходить, гордо глядя миру в глаза. Даже шустрилы, темнилы, выпендрежники и гады были какими-то понятными, без полутонов. Тот мир был замкнут, он не нуждался в дополнениях.

Там не было «девчонок», а мир с женщинами, — и это он как-то сразу понял, — был совсем не таким, к какому он привык, в котором чувствовал себя так естественно и комфортно. Но достаточно было корешу сбежать к подружке, как он понял: все. Его привычный, его единственный мир затонул, испустив последний пузырь, и теперь жизнь никогда не будет такой, какой была еще так недавно.