Павел Мейлахс - Отдых в Греции

На окне — газетная бородка от мух. Бородка загадочно шевелится, как неторопливые водоросли на речном дне. «Гриб» в банке под марлей. Я очень любил его. Куда он делся? Куда делись эти грибы? И как они называются на научном языке? Приходишь бывало после трехчасового катания на велике, весь измотанный, пыльный, иссохший, бежишь на кухню, хватаешь банку с грибом за широкие круглые, крутые бока своими тогдашними маленькими ладошками, осторожно и в то же время как можно быстрее наклоняешь ее над чашкой, банка громоздка, неповоротлива, норовит выскользнуть, вывернуться из рук… Потом пьешь, пьешь… Опять наклоняешь и опять пьешь. Видно, так и придется сойти в могилу, не отведав еще раз грибного напитка… А в нашем подъезде — полумрак и прохлада, особенно ценные, когда ты входишь сюда с уличного пекла, да и из комнатной настоявшейся духоты тоже. Здорово было, захлопнув за собой дверь, единым духом сбежать по лестнице и выскочить на двор! Еще лучше, если как раз перед этим во дворе побывала поливальная машина, и ты всей кожей вкушаешь прохладный, легкий водяной аэрозоль. Особенно кожей лица… А вот еще, например, выходишь утречком с дедушкой из дома, идешь некоторое время мимо стареньких, невысоконьких хрущевских домов — двойников нашего, — затем поворачиваешь, и вот мы идем по пыльной аллее, обсаженной акациями, а вдали уже виднеется огромный и красный серп и молот на бетонном постаменте, на некоторое время он знаменует собой цель нашей прогулки; аллея кончается, мы переходим шоссе, полное рева и газов, и попадаем еще на одну аллею — точное продолжение старой, а серп и молот уже гораздо ближе, гораздо больше. Всего мы пересекаем не то два, не то три шоссе; оказываемся у серпа и молота. Солнце жарит уже вполне ощутимо, но настоящей, дневной жары пока еще нет. Все это время дедушка рассказывает что-нибудь из древнегреческой истории, я слушаю, слушаю… А потом мы входим в парк… Главное в парке — это, конечно, обширный бассейн с лебедями. Лебеди спокойно, прямо плавали. Они напоминали величественные струги. Иногда они что-то высматривали в воде и стремительно пронизывали шеей водяную толщу, что вызывало из каких-то моих собственных глубин ассоциацию с какой-то инъекцией. Без шеи лебеди были сразу не лебеди, за эти несколько секунд становилось очевидно, что лебедь — это обыкновенная глупая птица, что-то очень прозаическое, вроде гуся с базара. Лебеди были с красными клювами и с желтыми клювами. Я подсчитывал, точнее, уже знал, каких было меньше, и к этим избранным относился с особым уважением. Не помню, чтобы мне надоедало смотреть на лебедей. Кстати, именно у этого бассейна я узнал от дедушки, что в Австралии есть черные лебеди. Я с почтением выслушал эту новую информацию. Надо же — черные лебеди! От лебедей естественно перейти к газировке, к газировочным автоматам, неприметно стоявшими поодаль от всеобщего оживления. К газировке у меня тогда было нечто вроде мании: мне грезилось, как я добираюсь до нее — и пью, пью, пью без отдыха, без перерыва; вероятно, это потому, что покупали ее мне редко и неохотно. Мне было стыдно просить дедушку купить ее, но часто страсть побеждала гордость. Дедушка очень добрый, но принципы есть принципы, и он, в основном, шутливо отказывал, приведя какой-нибудь шутливый, незамысловатый аргумент. Но все-таки он, по-видимому, верил больше в доброту, чем в добро, и иногда покупал бедному ребенку эту дрянь. А если я оказывался в парке с бабушкой? Ну, тут проси, не проси — нет. Нет — значит, нет. И начинать не стоит. Как-то раз у нас с моим лучшим другом Сашкой Середой образовалось некоторое количество мелочи, и мы, конечно же, решили «оттянуться», как сейчас говорят, по полной программе. Сам оттяг не помню, но помню, как мы еле бредем, ловя ртом воздух, по уже начинающему пустеть парку, и солнце уже предзакатное, светящее сбоку.

…А еще, в те времена и в тех местах, было дерево «карагач», от которого во мне осталось только название, — впрочем, вспоминаю темную, старую, какую-то оскудевшую, всю изборожденную глубокими морщинами кору… нет, не вспомнить, мясо «сайгачина», о котором в наших северных, сугробно-еловых краях, насколько помню, тогда не слыхали, пластилин по всей квартире, за который меня гоняли, а я не поддавался. Пластилин… О, сколько можно вспоминать о нем! …рогатки с тоненькими резинками, иногда круглыми в сечении, иногда квадратными — большой и указательный пальцы, перекатывая между собой резинку, чувствуют маленький, но все-таки уголок; рогаточные пульки — обкуски проволоки, сглаженные знаки «<���», всеобщее рогаточное помешательство, захватившее, конечно, и меня, конфискация рогаток милицией, рогаточные разборки между враждующими кланами — там рогатки модернизировались чуть ли не до уровня арбалетов; коробок спичек, на котором изображено: «XXX лет со Дня Победы», пышные тополя с толстыми, гладкими, блестящими от солнца листьями, такой лист вызывал во мне смутное желание взять его, как блин, обеими руками за бока и откусить от него смачный, сочный кусок… И полынь, полынь… Прибитая к земле полынь, не осмеливающаяся уходить от нее.

Вернемся, однако ж, в настоящее. Дорога перед отелем, где я живу, рассечена надвое газоном с выводком пальм на нем. Как ни благороден эвкалипт — пальма благороднее. Впрочем, эти пальмы были низкорослые, коренастые, в их толстых сильных стволах было что-то от ног мула, было что-то копытное в расширенных основаниях их стволов. Высокая пальма — это другое. Когда говорят о грации, благородстве пальм, имеют в виду пальмы высокие.

Между прочим, прислонитесь к стволу такой высокой пальмы, посмотрите вверх — и вы увидите вентилятор. Прислонитесь, посмотрите — а потом скажете мне, видели ли вы вентилятор или нет.

(Кстати, у вышеупомянутой дороги есть одно интересное свойство, скорее даже отсутствие такового — я нигде не нашел на ней пешеходного перехода. А машины носятся туда-сюда, поэтому ее нужно не переходить, а перебегать; на другой берег попадаешь с чувством крупной жизненной удачи.)

Вернемся на минутку к эвкалиптам. Все бы ничего, но только вот эвкалипт, как я недавно узнал, не дает тени. А я живописал переход из одуряющего солнца в тень. Как же быть? Я помню и тень, и бабушкин запах. Вероятно, смешал в одну кучу два близких по времени впечатления. А может, и не близких, может, далеких. Теперь уж не разобраться. Но поучительно.

Вернемся на минутку к цикадам. Цикады, как выяснилось, вовсе не кузнечики. Полумошки-полужучки какие-то, довольно противные вблизи. Разновидностей — тьма. Вот так. Поучительно.

Я на двухнедельном отдыхе в Греции, под Афинами. Чувствую я себя человеком относительно преуспевшим — особенно это чувство преуспеяния проступает именно здесь, за границей: еще с советских времен загранпоездка есть знак, а может быть, даже символ успеха для жителя нашей страны. Сейчас, когда многие побывали за границей, да и пускают теперь туда без проблем, эта аура сильно подрассеялась. Но что-то все же осталось. Да и в конце концов — все-таки не у каждого есть деньги, чтобы мотаться по грециям. Живу я в приличном отеле. (Не застав советских «гостиниц», я быстро привык к заграничным «отелям». Отели я делю на «плохие» и «приличные», я никогда не назову отель «хорошим», как, вероятно, разорившийся миллиардер не назовет хорошими те дыры, в которых ему теперь приходится ютиться. Сам я провел детство до четвертого класса в поселке городского типа за чертой города, в комнате, где жило пять человек, с общими деревянными сортирами во дворе — теперь вам, надеюсь, понятно, откуда идет мой снобизм.) В общем, если без дураков, отель у меня — превосходный. Он тенист и прохладен, как оазис. Здесь покой и достоинство, как в храме Божием. В лифте звучит MTV, чтобы тебе не стало скучно за те пять секунд, пока едешь. В мое отсутствие в комнате производится уборка; после этого вид у нее прямо-таки нежилой. Шведский стол по утрам, и обильный, более чем обильный, ужин с семи часов (как раз, кстати, тогда, когда врачи рекомендуют ничего уже больше не есть). В трапезной (не знаю, как ее называть, — не столовой же) сидишь среди двунадесяти языков. Попадаются и русские. Американцев, естественно, слышно громче всех, то и дело разносится их победоносная гнусавость. Вечерами здорово кайфовать в немноголюдном баре, сидеть в его подсвеченном полумраке и пить соки и капуччино, чередуя их с сигаретами. А по утрам славно выходить на балкон из кондиционерной прохлады — потрясающее ощущение контраста между прохладой и жаром. Хорошо прогреть свои старые кости. Перед моим балконом — бассейн. У бассейна лежат великолепно сохранившиеся сорокалетние женские особи, коричневые от длительной прожарки, старики с дряблыми животами и шишковатыми коленями, карапузы, семенящие за упрыгивающим от них надувным мячом. Кое-кто плавает или плещется.

Читать дальше