Йожеф Балаж - Посреди земли

— Вот ведь сволочь, подлец! — Лицо Балайти исказилось. — До эстергомской больницы четверть часа езды! Но он — он укатил своей дорогой!..

Милиционер махнул рукой.

— Все они таковы… А доктор Банкути проезжал там полтора часа спустя… и до него никто сына вашего не заметил.

— Оно-то неудивительно, — развел руками Балайти. — Движение ночью небольшое. Кому охота раскатывать в этакую непогодь?

Перевод Е. Малыхиной.

Детство. Его давно поглотила вечность. Но нечто остро пережитое из той далекой поры — страх, потрясение, голод, мечта — вновь и вновь оживают в книгах многих писателей. В том числе и в моих.

Детство я провел на приволье, между Кеменешальской возвышенностью и Залайским взгорьем, где расположены города Надьканижа, Кестхей, Керестур, Таполца, Дёрёк. И в память мою намертво врезался не город Надьканижа, в котором родился я в 1935 году, а долина, которую орошает речка Марцал. Струится она средь тучных лугов, рассекая заросли акаций, огибая тонущие в зелени деревушки. Деревни — и люди — так тесно жмутся друг к дружке, что полуденный колокольный звон, раздающийся в Хостоте, Ригаче, Сегваре и Карако, отчетливо слышится в Немешкерестуре. Зимой с массива Баконь здесь задувают жестокие ветры, устилая снегом долины и горы, сковывая льдом озера и реки. Летом так жарко, что воздух кажется неподвижным от зноя. Таков край моего детства. Он вошел в мою плоть и кровь. Он снится мне на чужбине, в гостиницах Москвы и Берлина. Он жив в моих книгах. Так же, как живы люди, среди которых я рос, у которых прошел суровую школу жизни: населяющие прибрежье рек и озер крестьяне, рабочие, скромные служащие. Их лица, характеры, судьбы запечатлены в моих книгах. Ибо я из них. Я такой, как они. Всех нас ковал, гнул по-своему Задунайский край, край базальтовых гор, неуступчивой, стойкой породы, резкой смены стужи и зноя.

Путь мой к писательству был нелегкий. В жизнь вступил я простым рабочим. Много лет трудился в лесхозе, на строительстве пристаней, на задунайских заводах. Учился, работал в библиотеке, позднее — в редакциях журналов, газет. И мечтал стать писателем. Однако, чтоб сделаться профессиональным писателем, одних мечтаний и даже призвания, как мне кажется, мало. Нужно еще и везение, случай, нежданная встреча, некий счастливый поворот судьбы. И вот мне, по-моему, повезло. Меня приняли города. Сперва Кестхей, где я окончил гимназию, потом сверкающий сусальным золотом Печ, где со времен Яна Паннония сменяют друг друга все новые поколения поэтов и где ученые мужи опекают одаренную молодежь. Прожил я в Пече десять лет, редактировал газеты, журналы, написал три книги рассказов: «Девушки в солнечном свете», «Арлекин и его возлюбленная», «Последний день лета», роман «Колечки дыма» — словом, сделался признанным профессиональным писателем. Теперь живу в Будапеште. Пишу много, романы («Жизнь чемпиона», «Огненные шары», «Кенгуру»), рассказы, весе, сценарии, драмы. Редактирую журнал «Уй ираш». Трижды — в 1966, 1971, 1975 годах — получил премию Аттилы Йожефа и в 1978 году — премию Всевенгерского совета профсоюзов.

Час шел за часом, и солнце давно светило в окно, но вставать ему не хотелось. Он был вдов, и никто и ничто не подгоняло его. Часов в семь утра, когда он вышел под орех облегчиться, сад уж сверкал переливами золотисто-зеленого света. Возвращаясь, он завернул в чулан и смочил горло стаканом старого, выдержанного вина. Он любил пить натощак. Вино успокаивало, приводило в порядок его желудок и нервы. И утро тогда становилось прозрачней, да и старость казалась более сносной… Он лежал, наслаждаясь покоем, тишиной первых дней сентября. Уже опустели соседние дачи, смолкли музыка, гомон у озера и в садах. Он еще подремал чуть-чуть, потом устремил неподвижный взгляд на четырехугольник окна. В просвете, над листвою беседки, голубел кусочек неба и выглядывал серп выцветавшей луны. Ничего больше видно не было, но Йожеф Козма знал в точности все, что там есть: за беседкой, немного правее дома, орех, под ним ветхие стол и скамья. Потом рассеченный местностью виноградник, дальше ворота, ограда и улица. А там липы, рельсы железной дороги, разнородные запахи и, наконец, вода. Озеро было везде: оно проникало во все сады и дома. Когда по утрам, утопающим в солнце, проносились порою порывы резкого ветра, Козма на потолке и стене своей комнаты видел причудливую игру преломлявшегося в озере света.

Солнце стояло совсем высоко, когда он услышал скрип отворяемой двери. Он сел и провел рукой по лицу. Негнущиеся пальцы ощутили трехдневную щетину, в нос, неизвестно откуда, пахнуло чем-то прокисшим, противным. Запах озадачил его, и он подтянул к ноздрям пеструю фланелевую рубаху, которую не снимал, наверно, недели две: ночью в ней спал, а днем возился в саду. Йожеф Козма любил свой запах, запах пота в особенности, но сейчас почему-то он его поразил.

— Кто там? — крикнул вошедшему Козма.

За стеной закряхтели.

— Ах, черт! — бормотнул досадливо Козма, соскочил с постели и натянул штаны.

— До-о-обрый день, господин учитель… Я это… — сказали из кухни голосом почтальона.

Козма успокоился. Привел в порядок одежду и открыл дверь.

— Что хорошего, Вендел? С чем вы ко мне пожаловали?

— С пенсией, господин учитель… И еще для вас два письма…

— Два сразу? — спросил с удивлением Козма, недоверчиво глядя на почтальона.

Почтальон, слюня палец, размеренно, не спеша, вытаскивал из сумки сотенные купюры. Потом вынул письма. Смяв и сунув деньги в карман, Козма завороженно смотрел на письма. Одно было в желтом простом конверте с готовым оттиском марки, так что ее не надо было наклеивать; другое — в голубом, более тонком, продолговатом, с настоящей, наклеенной, маркой. Не прикоснувшись к письмам, Козма коротко громко вздохнул.

— Ну, Вендел, — сказал он затем, — за это полагается выпить.

Он поставил на стол стаканы, обычные, для воды, принес из чулана бутыль в оплетке. Почтальон, жадно чмокая, пил вино.

— Говорят, — сказал он, не допив до дна, — за водопровод всем надо платить, хоть ты провел его в дом, а хоть бы и нет.

— И мне платить надо, Вендел?

— И вам, господин учитель.

— Но во дворе у меня прекрасный колодец. Водопровод мне вовсе не нужен.

— Платить, говорят, надо всем, у кого труба перед домом, — сказал почтальон и, вылив в рот остаток вина, ушел.

Йожеф Козма нахмурился и долго, строго смотрел ему вслед.

— А я вот не заплачу! — вдруг запальчиво крикнул он. Потом взял бутыль с золотистым старым вином и налил стакан до краев. Сделал глоток-другой и с письмами и стаканом в руках отправился в комнату. Стакан он поставил на пол, письма положил на кровать. И сел. Достал из кармана смятые ассигнации, положил на колени и, перекладывая с одного на другое, внимательно сосчитал. Затем поднялся и запер все деньги в комбинированный шкаф. Он был доволен. Взял с пола стакан и допил его глоток за глотком, задумчиво глядя в окно. Он увидел сороку, присевшую на макушку ореха. Сорока с минуту покачалась на ветке, склюнула орешек и улетела.