Йожеф Балаж - Посреди земли

— Но, Вильмош, брат мой, мы же, черт возьми, люди, которые могут предстать перед кем угодно… А унижение…

— Предстать, предстать… Для чего это нам представать?.. Хозяин имения Хедри, деревня же только ютится в его тени. А унижение? Да какое там унижение, когда у меня четверо своих ребятишек… В школе я учу детей, чему надо и чему я хочу. Я учу их читать, писать и считать. Я преподаю им историю, рассказываю про короля Матяша… В урожайный год доля кантора составляет десять гектолитров вина. У меня его столько, что хватает до следующего урожая…

— Ну, а ты, Лайош Шетет, что ты скажешь на это? — спросил с вызовом младший учитель.

— Мы оставили там свои корзины…

Только это и сказал Лайош Шетет, но и без слов было ясно, что на жизнь он смотрит реально и отлично разбирается во всех ее проявлениях. Обладая столь ценным даром, он и сделался вскоре председателем церковного совета.

Призадумавшись, Козма отпил вина, потом засмеялся.

— Бедный Вильмош! Бедный несчастный кантор… Как он бежал. Ах, как бежал… Почти что на четвереньках…

Громко смеясь, он вскочил с кровати и стал имитировать бывшего кантора. Но резкие движения дали знать себя в пояснице, и, застонав, он снова рухнул в кровать.

— Неплохо бы съездить в Неку, — сказал он негромко и взял голубой продолговатый конверт. Повертел, взвесил в руке, затем прочел обратный адрес и фамилию отправителя: «Госпожа Вебер, 1071, Будапешт, ул. Габора Бетлена, 181».

«Кто такая госпожа Вебер?» — недоуменно подумал он. И тут ему вспомнились первые годы его вдовства. Рекомендации, предложения сыпались на него дождем. Вдовы-табачницы, старые девы, учительницы… Как будто пожилого мужчину могла осчастливить старая женщина… Он никогда их не понимал, ни самих домогательниц, ни их посредниц. «Одиночество» — этим магическим словом начинались все разговоры. Да ведь он не испытывал одиночества, он даже не знал, что это такое. Когда все они так назойливо суетились вокруг него, донимали своими ничтожными мыслями, облеченными в стертые, серые фразы, он раздражался, выходил из себя и говорил им такое, о чем впоследствии сожалел. Разумеется, ему нравились женщины, он их любил, но — молодых. Всех женщин он делил на три категории: от шестнадцати лет до тридцати пяти, от тридцати пяти до пятидесяти, от пятидесяти и выше. Первые были хороши для любви, вторые — для забот о мужчине, третьи годились лишь для молитвы. И этой схеме он свято верил. К той главе, которая называлась «Чем питаться», он испытывал жгучее отвращение. Готовить и сам он умел: варил суп двух сортов, жарил мясо, яичницу. К тому же он очень любил консервы. Много раньше, десятки лет назад, консервы стали для него символом современности, знаком цивилизации двадцатого века. Даже при жизни жены ему куда большее удовольствие доставляли консервы, чем громадное блюдо с воскресным жарким. Он знал всех лавочников в Кестхейе и постоянно расспрашивал их о консервах. Первое место в его меню занимали мясные консервы, китайская свиная тушенка, консервированная ветчина, русская рыба и венгерская чечевица. Икру, анчоусы, раков он не ел ни разу в жизни, просто не обращал на них внимания. Пищеварение у него было прекрасное: вино он мог запить молоком, молоко заесть грушей, дыней и даже салатом из огурцов. Это был человек той особой крестьянской породы, чей железный желудок переваривал все. Но больше всего из еды, существующей на земле, он любил, конечно, творог. Он съедал его два килограмма в неделю. А когда овдовел, сам крошил в него лук, смешивал с тмином, сливками, красной паприкой.

Голубой продолговатый конверт опасностью, казалось бы, не грозил. Цветной портрет Имре Мадача на наклеенной, настоящей марке также смягчал его некую чуждость. В конце концов любопытство пересилило недоверие, и торопливо, неловкими пальцами, повредив при этом овальный портретик Мадача, он надорвал конверт. Написанные синими чернилами строчки колыхались, плясали перед его глазами.

«Дорогой Йошка!

Пишу тебе, потому что ты один из немногих, кто два года назад, когда ушел из жизни папа, хотя бы письменно выразил мне сочувствие. Очень долго после этой утраты я не знала, что делать, как быть. Кончилось тем, что в Кёльн к Веберу я не вернулась, в этом не было ни малейшего смысла. Я уладила все формальности и навечно осталась дома. Ты, наверное, помнишь небольшой палотайский дом, который мне достался в наследство. Я живу в нем теперь одна и кое-как свожу концы с концами. Единственное в этой местности неудобство — зловоние, смрад, который ветер приносит с завода «Хиноин». Порой мне кажется, что я сойду здесь с ума, сожгу дом и уйду куда глаза глядят. Но куда идти женщине, такой, как я, годы которой уже ушли и все осталось в далеком прошлом. Мне надо хоть капельку отдохнуть. Потому я тебе и пишу. Прошу тебя, сними, если можешь, у озера недорогую скромную комнатку. Сезон уже кончился, так что жилье должно быть дешевле. Хорошо бы за форинтов двадцать в день — дороже я платить не могу. На комнату и питание сорок форинтов — это все, на что я рассчитываю. Пожалуйста, найди поскорее, пока не испортилась погода.

— Эва Швейцер! — сжав письмо в кулаке, воскликнул Козма. — Пленительная, прелестная Эва Швейцер! Она пишет мне… Мне… Красавица Эва Швейцер!

Он разгладил листок и, уже не вдаваясь в смысл, еще раз прочел две первые строчки. И погрузился в дебри воспоминаний. В памяти всплыл весь родственный клан его покойной жены. Они возникли все сразу, в столовой старого домбоварского дома. Над ними, расправив могучие крылья, словно живой, парил орел. На переднем плане этой рожденной воображением картины стоял Геза Ивани, его тесть, преподаватель технической школы. Он курил короткую сигарету, вставленную в мундштук вишневого дерева. Вокруг него столпились остальные: Йенё Ивани, главный управляющий Венгерских государственных железных дорог, Антал Ивани, начальник вокзала, Йожеф Ивани, лесничий, Илона Швейцер, его, Козмы, теща, с молитвенником в фарфоровом переплете в руках, и Иштван Швейцер, известный фармацевт, владелец пяти аптек, размещенных по всей стране, лично управлявший самой крупной из них, находившейся в Сомбатхейе. Не хватало лишь Эдэна Швейцера. Эдэн был прославленный гинеколог, практиковавший в Задунайском крае. Жениться Эдэн Швейцер не торопился. По мнению семейного клана, он упустил самые блестящие партии. И вот, когда клан уж смирился, что он останется вечным холостяком, Эдэн Швейцер женился. Его неожиданный брак поверг в ужас знаменитую швейцеровскую семью. Не подлежало сомнению, что это конец всему: доброй славе семьи, ее высокому положению. Что на улице теперь будут на них указывать пальцами. Ибо Эдэн женился на своей ассистентке. На ассистентке, за душой у которой не было ничего, кроме заурядного имени Эва Балог. С Эдэном Швейцером и его женой, оставшейся и после замужества ассистенткой, клан в течение нескольких лет не знался. Перелом наступил, когда у Эдэна родилась дочь. Очаровательная малютка Эви Швейцер. Девочка примирила семью, а когда подросла, постепенно стала центром внимания всех без исключения родственников. Крайне обремененная заботами юности, она редко бывала на сборах семьи, однако стоило сойтись двум Ивани и трем Швейцерам, как речь моментально заходила об Эви. Сперва просто восторгались ее красотой, но позднее неколебимо утвердились во мнении, что Эви много красивее певицы Каталин Каради. Козма все еще не забыл тот семейный симпозиум в Домбоваре, когда Антал Ивани, начальник вокзала, отойдя с ним в укромное место, шепотом посвятил его в строго хранимую семейную тайну: мать Эви простолюдинка, всего-навсего ассистентка. Эта новость ужаснула его. Ведь и он был выходец из крестьян. Его семья, проживавшая в комитате Ваш, земли имела немного — каких-то четырнадцать хольдов. Когда он начал ухаживать за Марикой Ивани, на нем был еще мундир лейтенанта. Потом он уволился в запас, определился младшим учителем, и тогда они с Марикой объявили о своем обручении. Но когда начальник вокзала доверительно сообщил ему жуткую семейную тайну, он ударился в панику. В совершенном смятении он по собственной воле то и дело заговаривал о хозяйстве, находившемся в комитате Ваш, причем таким тоном, словно это была латифундия. На вопрос о размерах владения он отвечал туманно, расплывчато: «Урожай у нас убирают, как правило, пятьдесят человек…», «Места в хлеву для волов не хватило, и во дворе устроили специальный загон…» Позднее, когда Геза Ивани, его тесть, наведался в комитат Ваш и посетил ту самую деревушку, он немало был удивлен… Эва Швейцер была страшно избалована. К ее услугам было все лучшее, все самое дорогое. Кроме матери и отца, две преданные служанки предупреждали любое ее желание. Уже в детстве она побывала в Швейцарии, Италии, Германии, а в Вену наезжала, как иные — на рынок. О фуроре ее на балах все Швейцеры — Ивани оповещали друг друга письмами. Когда летом весь клан слетался в Домбовар или на какой-либо балатонский курорт, каждый считал своим долгом запечатлеть себя с Эви на фотографии. У Козмы тоже были подобные фотографии… Вспомнив о них, Козма встал и выдвинул средний ящик комбинированного шкафа. Долго рылся в массе коробок, продирался сквозь связки пожелтелых старых писем, пока не нашел того, что искал: альбом с надписью «Домбовар, Лелле, Тиствишелётелеп». В нем хранились выстроенные на страницах рядами семейные фотографии. Ивани, Швейцеры, Марика с детьми, дядя Эдэн рука об руку с Эви. Потом Эви с ним, Йожефом Козмой. На каком-то дворе, перед каким-то колодцем они пожимают друг другу руки и улыбаются в объектив. Позади, на колодезном срубе, виднелась посудина, наполненная салатом.