Йожеф Балаж - Посреди земли

— Вы уж беритесь за дело-то, — сказала Рожика. — Коли без полос получится, ровненько, так получите от меня целый пакетик ваших малиновых. Тилдике любит только марципановые.

— Целую ручки… — Бузгар склонился над краской. — Вот тут, не в обиду будь сказано, настоящее знание дела требуется… — Он помешал краску, потом вынул лопаточку из маслянистой массы, поднес чуть не к самому носу, к губам, только что не попробовал на вкус. До чего ж они там все задаются, маляры знаменитые! И ведь какую деньгу заколачивают, под завязку. А другой — знай таскай кирпич да цементный раствор, оттого только, что случая не представилось. Но верхняя койка — местечко все же завидное. Там и полочку можно будет приладить к решетке. На полочке сласти держать… «Аистиная нога» открыт до одиннадцати, взять обжаренные свиные ножки, потом пиво. Пожалуй, целую кружку можно. Если эта работенка выгорит. А хозяйку он и на все пятьдесят выставит: деньжата у нее как будто водятся, стоит только на дочку ее поглядеть…

— Тилдике, доченька, я постельку тебе постелила, ну, иди, иди же, баю-бай..

— Ма-ам, ска-азку…

— Деточка, золотко мое… — Рожика поколебалась, но потом все же последовала за Тилдике. Дверь она оставила открытой.

— Бузгар, миленький Бузгар, да начинайте же! Уж так я устала за день. Я ведь еще старушке одной помогаю, то да се…

— Так и следует. Помогать дело хорошее, — покивал Бузгар и вдруг решительно провел кистью через всю стену. Потом поглядел на дело рук своих, локтем опершись на колено. — Первый класс. Первый класс, Рожика, право.

Да никто и не станет искать эту краску, сколько там ее взято, всего ничего. Вон куда выставили, чуть ли не к мусорной яме… Полтора часа — и готово дело.

— А наждаком совсем не обязательно. Гладко, как зеркало…

— …и тогда королевна надела вдруг свою корону. Нет уж, Бузгар, пусть все, как уговорились: и шпаклевка, и наждаком…

— Ну дак ежели доверия нету, — проговорил Бузгар и стал внизу у лестницы, — оно ведь можно покуда и оставить как есть.

— Да вы, чего доброго, обиделись? — «С него станется, повернется — и был таков. А потом счищай бритвой наляпанное. Коли взялся, так, верно, понимает что к чему!» — Я и пятьдесят заплачу, не постою… только вы уж поспешайте, у меня, право слово, глаза слипаются.

Хоть бы не стащил чего. Да где ему, недотепе. Рожика прилегла на розовую дамастовую перину, бочком — чтобы Тилдике не помешать, животик ей не сдавить. И задремала.

Бузгар все косился на ноги Рожики. Одна нога откинулась вбок и, толстая, как колонна, придерживала открытую дверь.

«Вот так-то, — думал он с удовлетворением, — не силой единой!.. Тут еще ловкость рук нужна да хитрецы малость, в том и секрет. А ей бы разве ж сообразить…»

Каждый раз, проведя полосу, он делал паузу.

«За такую работу и шестьдесят форинтов — не деньги, это уж точно… Пивная пена. Драже с фундуком. Целлофановые пакетики. Шурша-ат…»

Тилдике захныкала, оттолкнула мать.

— Пи-ить хочу… чаю, ма-ам… зачем разбудила?

Рожика, покачиваясь со сна, сползла с кровати.

— Бузгар… о господи помилуй, Бузгар… и это, по-вашему, небесно-голубой цвет?

Бузгар качнул кистью, сделал последний мазок вокруг крана. Покосился на сделанное. «Похоже, вместо василькового я синих чернил подмешал. Либо на банке неправильно было написано. Экая же пропасть безголовых повсюду! Безответственные элементы, одно слово…»

— Рожика, цвет изменится, вы уж мне поверьте, вот как кислородом прихватит, от воздуха, значит, это уж так… а утречком, при дневном свете, да что говорить, вы увидите, ой-ой! Завтра приду, легонько лачком покрою, задаром, для-ради вас — что я, не вижу, с кем дело имею!.. — Он поспешно завертывал кисти в клеенку. — Да за такую работу маляр взял бы с вас сотню, и еще ведь материал!.. А я со своим… Жаль, нельзя сейчас рукою потрогать.

Рожика заваривала чай.

«Ну, что теперь делать? — думала она. — Не сдирать же! Зато хоть не марко. А для Тилдике раздолье: будет по вечерам писать мелом».

Очень хотелось спать, очень. Она отсчитала пятьдесят форинтов, все мелочью.

Бузгар переминался у дверей, покашливая.

— А конфет, оказалось, нету. Тилдике раздала подружкам. Такая глупышка. Все раздать готова.

— Так, может, ежели вам не в обиду… — пробормотал Бузгар и указал на пачку из-под чая, — все равно она уж пустая…

— Вот это? — спросила Рожика. Аккуратно расправила золотую фольгу. — Чай экстра… есть тут семейство одно, высоко летают… сорят деньгами…

— Мне бы она кой для чего пригодилась… потому как все одно пустая…

«Можно будет в нее пирожное с кремом положить — все не под подушкой держать!..»

— Берите, берите. — Рожика еще раз внимательно осмотрела пачку, словно ценность ее возросла вдруг во много раз. — Красивый пакетик, ничего не скажешь. Поглядите-ка, вот здесь верблюд. А вот это, вроде капусты, — это пальма. А желтое, высокое позади — пирамида. Знаете, что такое пирамида?

— Спасибо, целую ручки… и малость любую ценить нужно…

— Одно жалко, — задумчиво проговорила Рожика, — что верхушка кем-то оторвана… лентяй, видно, пустой человек открывал… потому вроде бы не закончено…

— Мне и так сойдет. — Бузгар сложил начну, понюхал, сунул в жилетный карман. «Да ну их, свиные ножки. Свиной студень — вот это еда так еда».

Он оглядел завернутый в клеенку инструмент, попинал сверток ногой.

— Простите, Рожика, ежели чиню неудобство, а только оставлю я все это барахло здесь, у двери. Ужо пришлю за ним утречком. У меня там под рукой малец один ходит никчемушный, за два форинта он заскочит к вам заберет.

Перевод Е. Малыхиной.

…по своей натуре я оптимист, поэтому и пишу. Немало войн и теперь идет в мире, однако больше всего я боюсь не третьей мировой войны. Гораздо больше я боюсь другого кризиса, признаки которого уже весьма ощутимы. Боюсь зверств, садизма, жестокости самоцели ради, похищения заложников. Индивидуальных и коллективных психозов. Страх перенаселения и сопряженный с ним уход в себя. Унификация во всем, как в резервациях, так и в мятеже, — все это и многое другое меня очень тревожит. Мы живем в страхе, все чего-то боятся, и я страшусь этого страха…

Хорошее произведение в конечном счете тоже вопрос морального характера. Я не знаю случая, чтобы кому-то удалось хорошо написать о дурном и лживом, исходя из аморальной позиции.

Мне чужды туманность, сумбурность, двусмысленность. Многослойность — это нечто другое… но двусмысленность… полутень должна быть полутенью тогда, когда я хочу, чтобы это была именно полутень, но не тогда, когда сам не знаю, чего хочу. Жизнь бесконечно сложна. И моя задача наводить какой-то порядок в хаосе… Пусть мне плетут сколько угодно об иррационализме, о литературе безысходности. Я неколебимо верю в очищающую, освещающую роль литературы.