Марк Леви - Влюбленный призрак

Тома́ ожег гневным взглядом отца, который забавлялся от души.

– Ну и вечерок ты вчера себе устроил! Этот твой Серж – невыносимый зануда. Хорошо понимаю его подружку, на ее месте я бы бежал от такого без оглядки.

Тома́ повторил не слишком вежливую уловку своей соседки, чтобы отрезать себя от дальнейших глупостей. Под музыку в наушниках он закрыл глаза. Самолет взмыл в небо.

Тома́ дремал, отец молча наблюдал за ним. Когда стали разносить завтрак, он наклонился к сыну:

– Я думал, ты не захочешь тратить столько времени зря.

– По-моему, это не лучшее место для пламенного монолога. Или ты хочешь, чтобы на меня надели смирительную рубашку?

– Твоя правда. Но мне ничего не мешает говорить.

– Раньше ты был скуп на слова. Пришлось умереть, чтобы стать словоохотливым. Чудны дела твои, Господи!

– Если бы ты постарался не поминать Его всуе, я был бы тебе очень признателен: мне неведомо, до каких ступеней небесной иерархии дошли сведения о моем условном освобождении… А то, что при жизни я больше помалкивал, имеет простое объяснение: ты никогда ни о чем меня не спрашивал.

Тома́ опасливо покосился на соседку. Та наблюдала за ним с растущим подозрением.

– Раз ты беспокоишься, что подумает эта женщина, можешь писать свои реплики на бумажке.

Это предложение показалось Тома́ глупым.

– Мы крепились тридцать пять лет, давай потерпим еще немного, вывалим все, что накопилось, после прибытия.

– Почему «вывалим»? У меня нет к тебе претензий, а у тебя ко мне?

– Я неудачно выразился.

– Слово не воробей. Ты вздумал корчить из себя проблемного подростка, ныть, что папочка обделял тебя вниманием? Что ж, тогда вперед, но имей уважение к возрасту: начинаю я. Отвечай, какой фильм был у меня любимым, какую я любил музыку, какая книга сильнее всего меня потрясла? Получай, шах и мат одним ходом, ты же ни о чем таком понятия не имеешь? Признай, ты готовил мне ловушку – вопросы как раз такого рода.

– Смерть позволяет тебе читать мои мысли?

– Не смерть, а то, что я – твой отец. У меня годами была эта привилегия.

– Фильм – «Хлеб и шоколад», песня – «Поющие под дождем», ты напевал ее всюду: под душем, в машине, на работе, вечерами, когда возвращался домой в хорошем настроении, книга – «Гроздья гнева» Стейнбека, могу еще назвать Вийона и «Спящего в долине» Рембо. Ну как, съел?

Раймон внимательно посмотрел на сына:

– По субботам я водил тебя в Ботанический сад, а когда мы возвращались, ты спрашивал, где мама; стоило ей войти, ты кидался к ней в объятия. Я водил тебя на футбольную площадку, но ты стремился забить гол в ее честь. Я тебя купал, читал тебе книжки, но укладывать тебя спать должна была она – так тебе хотелось. Когда я заходил утром к тебе в комнату, ты огорчался, что будить тебя пришел я, а не она.

– Мама занималась мной постоянно, а не только по субботам, она каждый день отводила меня в школу и забирала оттуда. Когда мы возвращались домой, я всегда ее спрашивал, когда ты придешь, просто тебя не было рядом, вот ты этого и не слышал. Мама спрашивала, как у меня прошел день, она не утыкалась в газету, когда я с ней разговаривал. Мама была океаном нежности.

– Понимаешь, дело не во времени. Несправедливость в том, что нас неправильно программировали: стыдно было обнять сына больше чем на несколько секунд. Мне самому всю жизнь не хватало ласки. Я был из тех хирургов, с кем сохраняют дистанцию, а ведь я даже оперировал с любовью. Я знавал немало мужчин, хваставшихся, что разбивают сердца, а я их штопал.

– Ага, а также селезенки, печень, аппендиксы и всякие другие органы. Давай обойдемся без таких подробностей.

– Как же меня нервирует твоя соседка! Долго она будет на нас таращиться? Скажи ей, что ты шизофреник, сразу уймется.

– На высоте десяти километров это, конечно, лучший способ ее успокоить!

– Помолчи немного, – попросил Раймон шепотом, – впереди что-то происходит.

– Как ты можешь это знать, мы же сидим в последнем ряду!

– Чувствую, улавливаю волнение. Ты ничего не слышишь?

– Смерть явно пошла тебе на пользу – при жизни, особенно в последние годы, ты был туговат на ухо.

– Выборочная глухота, сын мой, – одна из редких привилегий возраста: слышать только то, что тебе интересно, и делать вид, что больше ничего не замечаешь.

– Ты был симулянтом?

– Правильнее сказать, я отделял полезное от наносного, не говоря о том, что глухота избавляет от кучи неприятностей. Что толку просить вынести мусор того, кто все равно не ответит?..

Из динамиков раздался голос командира корабля: пассажиру бизнес-класса требовалась помощь, если на борту есть врач, просьба обратиться к кому-то из членов экипажа.

– Что я говорил?! – воскликнул Раймон.

– Ты говорил, что был отпетым хитрецом.

– Подними руку! – приказал хирург сыну.

– Это еще зачем?

– Ты видишь других желающих оказать помощь?

– Не вижу, но ведь я не врач.

– Зато я – врач. Подзови стюардессу. Каким же ты бываешь упрямцем, подумай о человеке, которого надо срочно спасать!

Рука Тома́ сама по себе, без его участия, взлетела в воздух.

– Твоя работа? – спросил он отца испуганным шепотом.

– Это у тебя ожила совесть, болван!

Соседка окинула его странным взглядом, в котором сочетались удивление и сострадание.

– Вы, наверное, не расслышали, так бывает при стрессе, – проговорила она с фальшивым хихиканьем. – Им нужен врач, а не пианист.

– Знаю, – пробормотал Тома́.

– Зачем же вы подняли руку? – не унималась женщина.

– А вот этого я не знаю, – ответил Тома́, пожимая плечами.

– Тогда опустите руку, не морочьте людям голову.

– Ничего не получится, я над собой не властен.

– Не будете же вы играть серенаду бедняге, которому нужна помощь врача? – рассердилась она.

– Сомневаюсь, что на борту найдется фортепьяно, и потом, если честно, серенады быстро начинают действовать на нервы.

– Не понимаю, во что вы играете…

– Не во что, а что. Зависит от программы концерта: Брамса, Моцарта, Бруха…

– Вы надо мной издеваетесь?

– Уверяю вас, ничуть не бывало! – воскликнул Тома́ совершенно искренне. – Хватит задирать мне руку, папа, из-за тебя у меня будут неприятности!

Соседка Тома́ вытаращила глаза.

– Само собой, я не к вам обращаюсь, – смущенно заверил он ее.

Она впилась взглядом в пустое кресло, в котором один Тома́ мог видеть наслаждающегося ситуацией хирурга.

Скандал предотвратило только то, что к Тома́ подошла стюардесса. Она поблагодарила его и, объяснив, что одному пассажиру стало плохо, попросила следовать за ней.

Соседка Тома́, видя, что он встает, пришла в ужас.

– Он же пианист! – прошипела она.

Толку от этого не было: Тома́ уже удалялся по проходу. Страх, всегда охватывавший его перед выходом на сцену, был мелочью по сравнению с тем, что он чувствовал сейчас, приближаясь к первым рядам.