Мари-Сабин Роже - Жизнь с нуля

– Я вам пришлю открытку из Нью-Йорка, обещаю!

– Счастливого пути, дорогая! И главное, береги себя! Cuida-te!

Наконец, в последний вечер, в чисто убранной квартире с пустыми стеллажами, Жасмин, балансируя на стуле, достала с платяного шкафа последний пакет. – Держи, это тебе. Откроешь только после моего отъезда, хорошо?

Это оказалось нечто среднее между цилиндром и котелком (или, возможно, дамской шляпкой с узкими полями – не знаю, я не специалист) из мягкого серо-коричневого фетра, завернутое в прозрачную пленку и аккуратно обмотанное скотчем. Без отделки, без украшений.

Я сказал «спасибо», ощущая комок в горле – от слова «отъезд» и от ужасного разочарования. Разумеется, я не собирался носить эту шляпу – во-первых, я не люблю головные уборы, а во-вторых, не люблю чувствовать себя смешным, – но все же полагал, что для меня она могла бы придумать нечто особенное.

С другой стороны, я не удивился: этот унылый колпак явно символизировал ее чувства ко мне, без страсти, без блесток, без фантазии. Мысль обо мне была не способна пробудить ее вдохновение.

Последний вечер, который мы провели вместе, показался нам очень долгим. Жасмин уже была вся там, в своей мечте, хотя по некоторым признакам я догадывался, что она испытывает чувство вины – по тому, как она меня целовала, как начинала едва ли не каждую фразу словами: «Когда ты приедешь ко мне в Нью-Йорк…» – и неуклюже старалась сделать вид, что ничего особенного не происходит. Она не бросала меня, просто теперь между нами будет океан, только и всего. Она не понимала, в чем проблема. Я же могу к ней приехать. Почему нет?

Почему? Я представил себе, как через несколько недель приезжаю в Нью-Йорк и через несколько месяцев там умираю. Как говорю ей, что не хочу сына, который останется сиротой, что скоро я сам брошу ее, и брошу навсегда.

Конечно, смерть найдет меня и в Париже. Где бы я ни находился, жестокий рок Негруполисов настигнет меня в 11:00 утра, когда на календаре будет 15 февраля, и день этот уже недалек. После знакомства с Жасмин я почти забыл о нем.

Но шок, вызванный ее отъездом, вернул меня с небес на землю. Мне оставалось два с половиной года – для жизни с Жасмин явно недостаточно.

Но я не мог поведать ей свою историю: однажды я попытался, и она не поверила, а сейчас у меня в запасе не осталось ни капли мужества. Единственное, чего бы мне хотелось, – это сказать ей, как я ее люблю, как мне будет ее не хватать, как я уже начал по ней тосковать, потому что она – я видел это по ее глазам перенеслась через океан, хоть и была еще здесь. Но я не люблю мелодраму, это не в моем духе. Поэтому я решил играть роль стоика, который философски воспринимает то, что его бросили, и намерен поддерживать с бывшей возлюбленной дружеские отношения – не ссориться же, в самом деле, из-за такого пустяка, – хотя на самом деле мне хотелось завыть по-волчьи и связать ее простынями, чтобы помешать ей вылезти из моей постели.

Мы с Жасмин занимались любовью в последний раз. На мой взгляд, это было слишком коротко и не сказать чтобы незабываемо.

Удивительное дело: песня может вдруг утратить смысл, утратить душу, если инструменты, на которых ее исполняют, настроены по-разному.

Жасмин нужны были ласки.

Мне нужна была вечность.

Я проводил Жасмин в аэропорт, вероятно желая испить до дна горькую чашу поражения, или, может, посмеяться над собой. Она вся светилась от радостного возбуждения, от мысли о предстоящем путешествии. Но когда мы прощались, вдруг прижалась ко мне всем телом. А я стоял, беспомощно опустив руки, и не мог даже сжать ее в объятиях – боялся, что сдавлю слишком сильно.

Она еще раз повторила:

– Адрес я тебе дала, смотри не потеряй. Ты ведь приедешь ко мне, правда?

– А что мне там делать?

Я сгорал от желания услышать в ответ: «Жить со мной, спать в моей постели, заниматься со мной любовью, никогда со мной не расставаться» или какую-нибудь другую ерунду в этом роде.

Она сказала:

– Ну, не знаю… Дописывать роман?

Слишком поздно было признаваться в том, что я ввел ее в заблуждение: так пусть хотя бы запомнит меня как начинающего писателя.

И я ответил:

– Почему бы и нет?

Она направилась на паспортный контроль, а я смотрел ей вслед, пока она не исчезла из виду. Я простоял на этом месте еще несколько минут, опустошенный, как черная дыра, потом пошел на станцию метро, стараясь шагать помедленнее на случай, если она, охваченная раскаянием, вдруг вернется, чтобы броситься в мои объятия, как обычно бывает в романтических комедиях. Этого не случилось. А если бы случилось, я бы очень удивился.

Ну что же, мне оставалось жить меньше тридцати месяцев, и я знал, что проживу их в одиночестве, как носок без пары в огромном ящике, битком набитом парными носками.

Я стоял в толпе на платформе и ждал поезда, чувствуя колючий комок в горле и кинжал в сердце.

Когда подошел поезд и двери открылись, я рухнул на откидное сиденье и, прикрыв лицо сжатыми кулаками, не смог сдержать слез – при полном безразличии окружающих. Ведь это был я, а не Жасмин. Пролей я хоть море слез, никто бы этого не заметил, всем было плевать.

Вдруг мне на плечо легла чья-то тяжелая рука. Я поднял голову. Рядом со мной сидел и озабоченно смотрел на меня краснолицый мужчина лет пятидесяти. Похоже, почувствовал ко мне сострадание.

Тихим, грустным голосом, в котором уже заранее звучала нотка благодарности, я пробормотал:

– Да? Что?

Он молча указал на пол вагона. Вид у него при этом был строгий, как будто он хотел сказать: «Держись, мой мальчик, нельзя так раскисать, что бы ни произошло, жизнь продолжается».

Я молча смотрел на него, и тогда он произнес какие-то слова. Я их не расслышал, потому что поезд въезжал под своды Северного вокзала.

И повторил:

– Да? Что?

Он сказал то же самое, но громче:

– Вы не могли бы убрать ногу с моего пальто?

«Непруха» – «Счастье»: 1:0.

Последнюю ночь перед отъездом Жасмин провела у меня. Когда я вернулся, в спальне, кухне и ванной еще витал запах ее духов.

Следовало бы запретить духи. Или запретить людям бросать друг друга. Либо одно, либо другое.

Вчера я привез домой ее подарок, мерзкую коричневую шляпу в прозрачной упаковке. Подарок смотрел на меня с дивана и ухмылялся. У меня не хватило духу ни содрать пленку, ни тем более выбросить шляпу. И я засунул ее на дно коробки, в которой у меня хранились старые игровые приставки и диски с играми.

Я сказал себе, что в любом событии надо находить не только плохое, но и хорошее и что мне повезло: наконец-то я испытал настоящие муки любви.

Я посмотрел в окно.