Мари-Сабин Роже - Жизнь с нуля

При моем появлении на свет присутствовала тетя Жизель. Отец был на работе, и именно ей довелось оказать поддержку матери в этот ответственный момент. Она рассказывала мне об этом раз триста. Так вот, из глупого суеверия она никогда не отмечала мой день рождения в тот самый день, когда я родился. Она готовила праздничный пирог только на следующий день. Большой шоколадный пирог, посыпанный разноцветным сахарным драже. Правда, тетушка не использовала красные шарики (рана), зеленые (отрава), коричневые (погребение) и синие (утопление). Оставались только желтые, которые, по ее мнению, плохо действовали на печень, но это было не так страшно, как все остальное. На следующий день, то есть 16 февраля. Значит, я родился 15-го, ошибки быть не может.

Я погружаюсь в сложные расчеты с поправками на летнее время и зимнее время, но это мне ничего не дает: все мужчины в моей семье умерли в день своего рождения, на какое бы число он ни приходился.

Но если верить моим часам, последнему достижению современных технологий, сейчас 0 часов, 2 минуты, 8 секунд (9, 10, 11, 12…), а значит, наступило 16 февраля, и я преодолел рубеж тридцатишестилетия.

То есть, если все правильно, на мне прекратилось действие проклятия, убивавшего всех мужчин моей семьи в 36-й день рождения. Но я все еще не знаю почему.

В итоге я отлично выспался. И, против всяких ожиданий, я все еще жив.

Пакита встала на заре. Она старалась не шуметь, но как не задеть щеткой о плинтус в углу, если подметаешь пол, танцуя мамбо, в огромных наушниках, похожих на уложенные колечками косы принцессы Леи?

Пакита помешана на чистоте и порядке, она из тех, кто гладит шнурки для ботинок и протирает заднюю сторону платяного шкафа. Утро у нее всегда начинается с уборки.

Два или три раза она отставляла щетку, чтобы посмотреть, как я сплю, наклонялась и внимательно меня разглядывала. Я чувствовал ее дыхание и запах зубной пасты (Пакита чистила зубы до завтрака, а не после, как все. Она говорила: когда тебе за сорок, ты каждое утро просыпаешься с вонючим хорьком во рту, и выгнать его можно только ментолом).

Насардин проснулся примерно часом позже.

Я слышал негромкий разговор. Пакита и Насардин старались меня не разбудить, но они не умели говорить совсем тихо, как все, у кого никогда не было необходимости шептаться.

А сейчас я очень убедительно разыграл пробуждение: раз-другой вздохнул, шевельнулся, кашлянул и, моргая, открыл глаза.

– А, вот и он! – сказала Пакита, словно я вернулся из путешествия.

И добавила:

– Как ты спал, зайчик?

И еще:

– По крайней мере, Насар тебя не разбудил?

Я промычал что-то невнятное.

– Вот видишь! – строго сказала Пакита, обернувшись к Насардину. – Говорила я тебе, не надо было так шуметь!

Насардин предложил сварить мне кофе, а я, не краснея, заявил, что утром пью только чай. Это была наглая ложь, но человеческий организм нельзя без конца испытывать на прочность, всему есть предел.

Мне заварили чай в пакетике, который я выпил, с трудом удержавшись от гримасы: напиток, похоже, был настоян на сене. Но уж лучше такой чай, чем кофе Насардина.

Пакита была в старом халате, накинутом поверх пижамы в оранжево-черную тигриную полоску. Она держала в руках кружку с горячим шоколадом и время от времени тихонько дула на него, чтобы скорее остыл. Вид у нее был озабоченный.

– Я долго думала… – начала она.

Этот факт был достаточно необычным, чтобы привлечь мое внимание.

Она взглянула на меня, и я понял: она хочет что-то сказать, но не решается.

– Не хотелось бы ляпнуть глупость…

Затем:

– Вчера вечером мне пришло в голову…

И еще:

– Но все же… Это не такая вещь, чтобы ее можно было просто сболтнуть, понимаешь?

Она поджала губы, покачала головой. Потом посмотрела на Насардина, и я подумал, что они как две рации, настроенные на одну волну. Она произнесла вполголоса:

– Скажи ему ты.

Насардин сел за стол, налил себе остаток густой темной жижи из кофеварки, откашлялся, потом долго тер свой плохо выбритый подбородок.

Некоторое время я смотрел на него, затем спросил:

– Ну, что?

– Ну, Пакита тут подумала… В общем, она говорит, что… Эта версия не хуже любой другой… Так что тебе не стоит…

– Ты скажешь, в чем дело, или нет?

Насардин покачал головой, поджал губы, разгладил усы, набрал воздуха в грудь и…

– Твой отец на самом деле не твой отец! – выпалила Пакита.

Немая сцена.

– Что? – спросил я наконец.

Она смущенно взглянула на меня, словно заранее извиняясь.

– Слушай, я сказала просто так, я ведь ничего не знаю…

Затем:

– Потому что насчет матери всегда можно сказать точно, а вот насчет отца…

И еще:

– Но это, конечно, полная чушь. Не стоило мне…

И еще:

– С тобой все в порядке, зайчик?

– С тобой все в порядке? – словно эхо, повторил Насардин.

Я был оглушен, парализован, нем, сидел раскрыв рот и смотрел в пространство остановившимся взглядом. Все признаки классического состояния шока. Не хватало только тоненькой струйки слюны, вытекающей изо рта, но вскоре она должна была появиться. Звуки доносились до меня, точно сквозь метровую толщу воды. Я услышал, как Пакита жалобно простонала:

– О-ля-ля, не надо было ничего ему говорить!

Затем:

– Ты должен был мне сказать, чтобы я ему не говорила!

И еще:

– О-ля-ля, ну что я за бестолочь!

– Все будет хорошо, – сказал Насардин.

– Да нет же, посмотри, он не шевелится!

Я действительно перестал шевелиться, но продолжал размышлять.

Я услышал голос отца, доносящийся из глубин прошлого, и ласковые прозвища, которыми он меня награждал: «сукин сын», «ублюдок»… Ну конечно! Он не считал меня своим. Я был сыном кого-то другого. Этим же объяснялась и его манера высказываться о моей матери – «эта чертова…», и уничижительные отзывы о самом себе – «кретин несчастный», «придурок»…

Пакита сделала правильный вывод: я не умер потому, что не был сыном своего отца. Я родился от неизвестного человека, и во мне не было ни капли крови тех, кого ошибочно считали моими предками, а значит, я не мог унаследовать их злую судьбу. Все просто.

Я встал, хотя ноги у меня слегка подкашивались.

Пакита посмотрела на меня, вид у нее был подавленный. Я обнял ее, прошептал ей на ухо: «Спасибо» – и налил себе чашку кофе, сваренного Насардином; в такой ситуации мне требовалось принять внутрь высокотоксичный препарат.

– Считать неопровержимым фактом, что я не сын своего отца, и не делать из этого драму, поскольку не я один такой, и это еще мягко сказано.

– Признать, что я, ошибочно считая себя его сыном, всю жизнь имел глупость верить, будто умру в тридцать шесть лет.