Мари-Сабин Роже - Жизнь с нуля

Поскольку я жил на втором этаже, вид из окна открывался не слишком обширный.

После отъезда Жасмин я прошел все стадии, обычные для состояния покинутого любовника. Как известно каждому, стадии эти следующие:

– Неприятие. (Этого не может быть, она уехала не насовсем, она меня не бросила, она скоро вернется, она не могла так поступить, мое , мое , моя .)

– Гнев. (Этого не может быть, она уехала не насовсем, она меня не бросила, лучше бы ей вернуться, она не могла так поступить со МНОЙ! Подлая тварь, дрянь, мразь…)

– Сомнение и раскаяние. (Если бы я сказал это, если бы я сделал то, если бы я усаживался на скамейку и плакал вместе с ней, если бы носил ее шляпы хотя нет, ни за что, – если бы я стал сценаристом, если бы я был на высоте, если бы я сбросил пять кило, если бы я был высокий блондин, если бы я был энергичным, если бы я учил английский, если бы я был не я…) – Депрессия. (Все нормально, так и должно было случиться, это чудо, что она вообще была в моей жизни, я не мог ее удержать, какая девушка – даже если у нее мозги набекрень – способна влюбиться в жалкого типа вроде меня, неудачника, лузера, ничтожество…)

Приятие. (Ну да, так уж вышло, она меня бросила, вот и все, можно считать, я примирился с этим, теперь я одинок, как смотритель на маяке, и буду одиноким до последнего дня своей жизни, осталось уже недолго, надо просто потерпеть.)

У меня пропало желание целыми днями гулять по городу: отовсюду на меня смотрела Жасмин, она поселилась во всех моих воспоминаниях. Работы в министерстве (то есть заточки карандашей, изготовления ожерелий из скрепок, бросания ластика об стену, питья кофе, смотрения на часы) было недостаточно, чтобы занять мой ум. А если честно, мне и не хотелось на что-то отвлекаться и искать утешения. Я свил гнездо внутри своего горя и большую часть времени проводил в этом гнезде, свернувшись в калачик и, по сути, убивая себя ничегонеделанием.

Я стал один за другим зачеркивать дни в календаре, как делал мой отец. Но не для того, чтобы вычесть их из общего количества.

Наоборот, я их складывал: с отъезда Жасмин прошла неделя, месяц, сорок восемь дней, шестьдесят три дня, два и три четверти квартала, пятнадцать с половиной месяцев.

В первое время я бродил вокруг «Эльзасской пивной» и бутика старой одежды, где она раньше подрабатывала, вокруг театра, где она иногда изображала костюмированную билетершу. Несколько раз приезжал на автобусе к собачьему салону красоты «Стильный Бобик» (владелец Фернандо Баутиста). Я совершал своего рода паломничество, но надежда на чудо здесь была еще слабее, чем в Лурде. Поэтому настроение у меня не улучшалось. Каждый раз, когда открывалась дверь, автомат вызванивал старую песенку «Собачка в витрине». А я стоял на противоположной стороне улицы, слушал эту умиротворяющую мелодию и разглядывал фасад дома, пока дождь, сгустившиеся сумерки или подозрительные взгляды прохожих не прогоняли меня прочь.

Тогда я возвращался домой, мрачный, как безлунная ночь, но не забывал заглянуть в магазинчик месье Оздемира, расположенный в первом этаже моего дома и работающий без выходных, с 6 утра до полуночи, и купить себе халвы с фисташками.

У нас с Жасмин был уговор (правда, односторонний) – не звонить друг другу. Если бы я услышал, как она что-то говорит мне на ухо, и не смог бы сразу ее обнять, я бы этого не вынес.

Почти каждый день мне на электронную почту приходили милые, поэтичные послания с фотографиями. Она подробно рассказывала о своей повседневной жизни, о ресторане, о своем квартале, о Манхэттене и обо всем остальном. Я часами просматривал фотографии, особенно долго разглядывая ее глаза, ее губы. Жасмин на экране, такая близкая и такая далекая. От раза к разу она становилась все менее реальной, словно героиня сказки или серии детских книжек с глупыми названиями вроде «Жасмин на Манхэттене», «Жасмин в Центральном парке», «Жасмин и ее друзья».

И моя жизнь без Жасмин.

Ночью я засыпал, и мне снилась наша встреча.

Жасмин ждала бы меня на скамейке, в самом сердце Центрального парка, я пришел бы к ней по главной аллее (а есть там главная аллея?), ранним вечером, в тот особенный час, когда, как показывают в фильмах, солнце медленно исчезает за небоскребами, окрашивая горизонт в темно-розовый и синий цвета.

Увидев меня, Жасмин улыбнулась бы, и краткость моей жизни потеряла бы значение, потому что она стала бы прекрасной.

Вскоре я переехал, чтобы больше не видеть двухкомнатную квартиру, где в течение 11 месяцев, 14 дней и еще пары-тройки часов мы с Жасмин… при одной мысли об этом у меня перехватывало дыхание. Я удалил свой аккаунт в Facebook, завел новый почтовый ящик и не известил почтовое отделение о смене адреса. Это называется «сжигать мосты». У меня было ощущение, что я перерезал себе вены. После отъезда Жасмин я со страхом думал: в какой-то момент она перестанет мне писать, и я этого не вынесу. Вот и решил замолчать первым. Лучше уехать самому, чем ждать, когда тебя бросят.

Впрочем, меня уже бросили.

Я приготовился к мысли о том, что всему неизбежно наступает конец, – начать хотя бы с меня.

В итоге я подыскал себе однокомнатную квартиру – ту самую, в которой в 11 часов утра, в день рождения, ждал смерти – в районе, находившемся очень далеко от моих привычных маршрутов. Жизнь продолжалась, я перевернул страницу.

Но перевернуть страницу – это мало что дает, если вам хотелось бы сменить книгу.

…Или, во всяком случае, ничего стоящего.

Ладно, согласен: я жил. У меня были кое-какие занятия. Я пересек границы нескольких государств, где не бывал раньше, успел сунуть нос в пять или шесть далеких стран в летний сезон, тайком и в одиночестве, пять дней здесь, месяц там.

Я отправлялся туда без удовольствия, возвращался без энтузиазма. В этих дешевых турах рядом со мной не было никого, с кем можно было бы потом наслаждаться воспоминаниями, так зачем их копить?

Жасмин открыла мне мою истинную сущность. Я понял, что я – стадное животное, способное согреться лишь чьим-то теплом. Ее теплом.

Насардин кладет в стакан охапку листьев мяты и еще три столовые ложки сахару, потому что так надо. Затем наливает чай, держа чайник очень высоко, чтобы вода насытилась кислородом, протягивает мне стакан и говорит:

– Почему ты сам не уехал в Нью-Йорк, когда Жасмин уехала?! Она же просила тебя об этом.

– Хватит с меня твоих «почему»! Она просила только так, для очистки совести. Если бы я действительно был ей нужен, она осталась бы.