Инна Хаимова - На полпути к себе...

Значит, радостная я вокруг Жорика вьюсь, а у самой мысль, как его опять к себе приучить? Бутылку-то того коньяка я ему всю вылила. Он хоть с фронта пришел, а к вину не пристрастился. Я бы, наверно, тогда и такое стерпела, если бы он и пил. Лишь бы со мною был.

И подняться с бутылки той он не смог. Раздела его. Уложила рядом. Вот он, комочек мой родной. Всю ночь глаз не смыкала. Обняла его крепко да всякие ласковые словечки нашептывала.

…Утром мой соколик в себя прийти никак не может. А как понял, где он, — заторопился и к ней побежал. Каково мне было смотреть на все это, как думаешь? В общем, прожила я в Воронеже больше полугода. Когда живот округлился, пошла я в партком завода. На него и на нее заявление написала. Она на том же заводе работала. Написала — вот, мол, жду ребенка, а муж из семьи ушел. После войны с такими делами строго было. Особенно к партийным придирались. А Жорик — член партии. Испугался он и ко мне вернулся! Тут легкие раненые у него заболели. Сложила я тогда манатки, Жорика своего ненаглядного под ручку и сюда, на юг, подалась. Ванюша уже здесь родился. В этом доме и поселились. Я в сберкассу контролером устроилась, а Георгий Алексеевич — все как-никак капитаном демобилизовался — в школу военруком пошел. Да прожили мы вместе недолго. Ванечке пять лет успело исполниться, как муженек мой и помер. От ран и воздух ему не помог. Так что ты думаешь? Открыла я еще, что все эти пять лет он с Воронежем, с той, переписывался. Кто ей сообщил об его смерти — не знаю, но только на похороны она приехала.

Ведь горе-то какое! Любимого мужа потеряла! А ее я как увидала — все во мне перевернулось и закипело. Подошла я к ней и каждое слово медленно так цежу: «Моим мужем он умер, а не твоим! И поминок тебе по нему не видать!» Здесь — бац — и без сознания упала. Очнулась, а на душе муторно. Любил все ж он ее.

Слушая свекровь, Юна подумала о том, что обе женщины, такие разные — и Фрося, и свекровь, — были верны своей единственной любви.

Но все же любовь ее мамы отличалась от любви Марии Дмитриевны! И даже от ее собственной к Корнееву. Наверно, ничего, кроме досады на жену и на ее любовь, муж свекрови не испытывал. И может, все оставшееся время презирал себя за трусость.

Юна знала, что свекровь осталась одна с пятилетним Иваном на руках и что вся ценность мира стала для нее заключаться в нем. Она ни в чем ему не отказывала и стремилась в его глазах быть значительной, с несокрушимым авторитетом. У нее так же, как и у Ивана, было много знакомых, но — никого близких. И можно было удивляться, как у этой неряшливой женщины в мужских полуботинках довольно часто бывали в гостях люди, резко отличавшиеся от нее по занимаемому положению в обществе.

Когда Юна однажды спросила у Ивана, что могло быть у Марии Дмитриевны общего с такими людьми, он усмехнулся, хитро посмотрел на жену и проговорил:

— Не забывай, где мамулик работала. Ведь на пенсию она совсем недавно вышла, после того как я женился на тебе.

— Она же была простым контролером в сберкассе!

— Вот именно — контролером! Поселок наш небольшой. Все на виду. У иных здесь такие вклады на книжке, что только руками можно развести…

— Но у нас тайна вклада охраняется государством, законом! Разглашать ее — преступление…

— Вот мамуля и не разглашала, а охраняла. Никогда никому она не говорила, сколько у кого на книжке. Даже я не знал, хотя у нас с ней никаких секретов друг от друга не было. Она поступала по-другому, умно… Спрашивала у некоторых: мол, откуда у него такие большие деньги? Так, между прочим, с шуточкой. Знала, кому задать такой вопрос. Выбирала… ну таких, кто мог пригодиться. И многие пригодились. О том, что она так делала, мамулечка совсем недавно мне рассказывала. Но даже сейчас ни одной фамилии не назвала. Нет, моя мамулька самая умная, самая понимающая жизнь женщина на свете…

Возможно, Юна тайно так бы и презирала свекровь, не принимая ее близко к сердцу. Но ханжество, напористость, бесцеремонность Марии Дмитриевны часто приводили Юну в замешательство, пугали своей силой и стойкостью. Только тогда, находясь у свекрови в гостях, Юна утвердилась в мысли, что та плохо влияет на Ивана. Позже Юна как могла стремилась мешать их встречам, придумывая различные причины, чтобы отговорить Ивана от поездок к матери. И когда пришла телеграмма о том, что Мария Дмитриевна попала в больницу, Юна телеграмме не поверила.

Именно тогда, гостя у Марии Дмитриевны, Юна заметила своеобразную форму общения свекрови с людьми. При встрече с кем-либо она начинала свою речь обычно с одного и того же выражения:

— Я тебе прямо в глаза скажу. Не буду с кем-то за спиной шушукаться.

И она говорила прямо в глаза многое, что было человеку приятно или неприятно. Но неприятное почему-то подавалось ею как некая, что ли, примечательность собеседника. И тот не мог взять в толк, что же она имела в виду. И все же осадок какой-то приниженности в нем потом надолго оставался.

Не обошла Мария Дмитриевна своей «прямотой» и Юну. За день до их отъезда в Москву свекровь сказала ей:

— Я тебе прямо в глаза скажу. Женщина ты моложавая. Может, Ивану и повезло, что на тебе женился. И ума тебе, видно, занимать не приходится, и должность у тебя стоящая. Но, думаю, что тебе больше повезло в том, что Ванюшенька — твой муж. Прямо скажу — без него ты ноль без палочки. А чем ты его взяла — головы не приложу.

Выходило из ее слов, что ничего не представляющая собой Юна женила на себе Ивана, которому цены нет. И это обстоятельство в глазах свекрови становилось для нее достижением невестки.

После разговора с Юной Мария Дмитриевна присела на бревно, лежащее чуть поодаль от сарайчика, и, разведя небольшой костер из мусора, позвала сына.

— Ванюша! — негромко крикнула она.

Проснувшийся недавно Иван быстро подошел и встал около нее, сладко потягиваясь.

— Сядь, сынок, — сказала она. — Посиди с мамочкой. Давненько мы с тобой так мусор не жгли. Помнишь, как ты в детстве любил на огонь смотреть? И чтобы пламя все больше разгоралось. Хочешь, кинь веточек.

Иван тоже сел на бревно, склонил голову и прижался к плечу матери. Мария Дмитриевна продолжала подкидывать мусор в огонь, не обращая внимания на невестку, перебиравшую на пороге сарайчика вишню. Свекровь стала подчеркнуто громко делиться с сыном своими планами на будущее:

— Ты знаешь, я теперь на машину кладу денежки. А как машину купим — в Воронеж съездим. Уж больно хочется мне перед окнами той сучки с тобой проехаться. Сколько лет со дня смерти нашего папочки прошло, а я ее ненавижу все больше и больше. Пусть знает, что все осталось у меня. И муж. И сын. И Москва теперь у нас, а не Воронеж. Все есть.

— Конечно, мамулик, съездим. В этой жизни все для нас, всего добьемся. Как захочешь, так и будет. Ты же у меня единственная.