Инна Хаимова - На полпути к себе...

— Хочу со своей свекровушкой выпить. За счастье наше семейное, — и налила ей полный стакан портвейна, а себе — чуть-чуть.

— Откуда ты такую дешевку выкопала? — обратив внимание на бутылку портвейна, спросил Иван. — И зачем им напоить мать хочешь? Да и тебе не нужно больше…

— Как мы ценим друг друга, так и пьем…

— Ты что несешь? — пальцы Ивана стали отбивать нервную дробь по столу.

— Не несу, а говорю. Несут мусор на помойку. И у нас тут его хватает…

Поняла ли свекровь ее намек, почувствовала ли подвох — неизвестно. Но стакан портвейна выпила до дна. И держалась весело, ничем не выдавая своего беспокойства. Только нет-нет да и бросит короткий взгляд на сына.

Оставшись наедине с Юной, Иван спросил:

— Чем это опять тебе мать не угодила? Что с ней не поделила? Зачем сивухой поила — чтобы «скорую» вызывать? О какой цене болтала?

Юна не знала, рассказала ли свекровь ему о звонке Оли и догадалась ли сама, что звонок подстроенный и что это дело рук невестки?

— О той цене, которая определяет наше отношение друг к другу, — ответила Юна. — О дешевой.

— Значит, мамуля дешевой тебе кажется? А она уже на машину тебе деньги собрала. По десять курортников в дом запихивает, лишь бы невестушка была одета-обута, ни в чем не нуждалась… тоже от дешевизны своей большой?

— Может, она тебе приданое собирает? Думает, может, еще удачнее тебе надо в жизни устроиться?

Иван удивленно посмотрел на жену, помотал головой и замолчал.

В День Победы Юна видела свекровь во второй — и в последний — раз. Утром на следующий день Мария Дмитриевна улетела в свой южный город. Уезжая, жалостливо звала Ванюшу в гости. Но не дождалась — через год умерла от сердечного приступа…

…А Юна плыла и плыла по течению. Но от внешне благополучной жизни не испытывала той радости, которую помнила по своему почти нищему детству и полуголодной юности… Даже связь с Корнеевым теперь порой представлялась ей как некое своеобразное счастье.

Сейчас Юне было уже ясно, что Ивана она не только не любила, но и не уважала. Однако и без него не мыслила себя. Ее сковывал страх при одной мысли, что она может остаться одна. Именно из-за этого страха Юна и не сопротивлялась жизненной позиции мужа, примирялась с ней.

И в то же время себя она считала существом более высокого плана, чем муж, и втайне презирала его за «ухватистость». Порой она смотрела на него как бы со стороны и удивлялась тому, что так долго находится рядом с ним. Но от знаков внимания Ивана, в чем бы они ни выражались, Юна не отказывалась. Она принимала их как должное, словно снисходила до них, делала одолжение мужу. Эта манера Юны была замечена Иваном. Она вызвала в нем раздражение и недовольство.

Когда свекровь умерла, Иван сник. Юна больше не слышала от него шутливого сюсюканья, к которому он был так склонен. Она больше не слышала от него вопроса: «Ты меня уважаешь?» Он часто был сумрачен и рассеян… И у нее опять временами появлялось ощущение, что он мальчик, которого необходимо приголубить, приласкать. Появилось желание отвлечь его от тяжелых дум, вывести из состояния отрешенности.

Теперь Юна ластилась к нему. Положив руки на плечи мужа, она, нежно глядя в глаза Ивана, говорила ему:

— Ванечка, знаешь?! Я тебя очень и очень уважаю. — В эти минуты она почему-то решала, что и на самом деле уважает мужа.

И все же перемена ее отношения к мужу была шита белыми нитками и выглядела неестественно. В ответ Иван натянуто улыбался и снимал с плеч ее руки. И Юна понимала, что вызывает у мужа неприязнь к себе, и понимала то, что он не простил ей отношения к свекрови, пренебрежения, с которым она относилась к жалобам Марии Дмитриевны на недомогания…

Такая реакция мужа злила Юну. Но она еще с большей настойчивостью продолжала навязывать ему свое сочувствие, упрямо желая убедить в том, что она ему необходима.

В один из летних дней Юна надумала поехать на несколько отпускных дней вместе с мужем на пароходе по Москве-реке. Выйти, как когда-то с мамой, ранним утром на одной из пристаней и насладиться тишиной и природой. Ведь радостнее воспоминания, чем воспоминание о загородной прогулке с Фросей, в душе Юны не было.

Однако это желание так и осталось желанием. Неожиданно позвонил Лаврушечка и сообщил, что решено отметить юбилей лаборатории в ресторане «Кристалл».

— Юнону Васильевну можно? — чей-то знакомый, такой знакомый мужской голос раздался в трубке, но Юна его все же не узнала. — Неужели не узнаешь, фуфелка!

Юне спазмы сдавили горло.

— Лаврушечка, ты?! Господи, как ты меня нашел?!

И не было как будто двенадцатилетнего перерыва в их дружбе, не было Нины в их судьбе. Будто виделись они только вчера! Перебивали друг друга, обменивались шутливыми упреками.

— Лаврушечка, а ты негодяй, — прозвучал веселый смешок. — Не пригласил меня на защиту кандидатской!

— Ты тоже хороша, змеюшка, — вторил ей Лавров. — Небось куплеты с кем-то поешь, а меня в свой местный хор не принимаешь. Я и сейчас помню, как ты на вечерах институтских бацала на роялях. Некрасиво так себя вести.

Оба были счастливы, что нашли друг друга. Потом он спросил Юну:

— Как поживает Евгения Петровна?

— Совсем старенькая стала, — ответила Юна. — Ей почти семьдесят. Но за собой следит. Никогда не подумаешь, что ей столько лет. Держится, в общем. Волосы красит, чтобы седых не было видно. Губки подмажет — хоть замуж отдавай. А дядя Володя давно на пенсии. Знаешь, к старости многие мужчины ворчунами становятся. И он оказался как раз из этой категории. Все ей выговаривает: то не так, это не эдак. Тетя Женя жалуется на него. Говорит даже, что, наверно, скоро придет конец ее терпению, разведется. Но, думаю, насчет развода она шутит. У Николаши с возрастом припадки прошли. Сейчас он работает на обувной фабрике мастером. Женился. На женщине с ребенком. Тетя Женя от девочки устает, но любит ее как родную внучку. Музыке учит. Говорит: «Если из одной не вышло пианистки, может, из другой что получится… Правда, у Шурочки способностей меньше, чем у тебя, — делает мне комплимент, — но устремленности, Юночка, у нее больше». — «Будто я не хотела учиться… Сами же тогда определили на работу и в техникум!» — «Нет, — продолжает тетя Женя, — была бы устремленность — настояла бы на своем…» Можно подумать, что у меня от мамы рента осталась. А на что жить тогда? Конечно, с тетей Женей я об этом не говорю. Она ведь со мной всю жизнь провела, сама все знает…

— Фуфелка, — перебил ее рассказ Лаврушечка, — так, значит, насчет юбилея заметано? Учти, возражения не принимаются.

— Неужели ты можешь сомневаться? Кто же будет у вас массовиком-затейником, если не я?

— Учти еще, — сказал Лаврушечка, — собираемся мы без жен и мужей. Но если хочешь, так и быть, прихватывай своего. Ты ведь все равно при деле будешь. Макаров придет с аккордеоном, и вам придется играть по очереди. Давно уже ничего не играешь? И инструмента нет? Иногда музицируешь у тети Жени? Понятно. По настроению. Все понятно, фуфелка. Нет, машины у меня нет. Сейчас новое веяние — ходить пешком. Вот мы с Эмилией и ходим в походы. Скоро внуков начнем брать. Не говори. Бежит время. Стареем, стареем… Эмилия во внучке души не чает. Ты же знаешь мою Эмилию.