Инна Хаимова - На полпути к себе...

Юна почувствовала, что еще немного, и она сорвется.

«Взять развернуться и поехать домой. К тете Жене, — мелькнуло у нее в голове. Но разум сдержал порыв. — Нет, так Ивана потеряю. Придется потерпеть. Но к ней больше никогда не приеду».

— Мамуля, не обращай на нее внимания! Она у меня шутница, — стремясь сгладить неприятный осадок, заговорил Иван. — Что же это мы все на дворе стоим? Солнце моей Юноне в голову-то и печет. Пора разбираться. — А потом, обратившись к Марии Дмитриевне, спокойно, но твердо добавил: — Вот что, роднулечка ты моя славная, студентку возьми к себе в комнату, а мы поживем в сарайчике. В нем и попрохладнее.

Когда вещи студентки были перенесены и они обосновались в сарайчике, Иван сказал:

— Обиделись? Не так нас приветили?! Только неделю пробудем и уедем? Не дадим мамочке насладиться встречей. А она небось думала, что счастьице к ней подвалило с сыночком повидаться, полюбоваться на него и с невестушкой познакомиться. Нехорошо получается…

Юна, все еще не успокоившись от обиды, жестко ответила:

— Познакомились уже. Ты можешь оставаться. Тебе никто…

— Что мне — никто? — Иван с силой ударил кулаком по тумбочке. Стекло неработающего приемника задребезжало и чуть не вылетело наружу. — Тебе что, здесь отдельной квартиры, как в столице нашей родины, не хватает?! И здесь подавай хоромы?! А мать для твоего же блага старается — жильцов берет! Деньги для нас копит!

— Как хочешь, но я больше недели не выдержу, — заупрямилась Юна. — Скажешь матери, что я не смогла получить отпуск на весь срок. Вообще соври что-нибудь. Про отгулы, про что хочешь…

— Все! — снова стукнул кулаком Иван. — Хватит! Проживем столько, сколько надо…

И они пробыли у свекрови весь отпуск.

Мария Дмитриевна была одного возраста с Рождественской. Ивана родила поздно, в тридцать четыре года.

— Я замуж вышла еще до войны, — рассказывала она потом Юне. — Жили мы на Дальнем Востоке. Муж мой, Георгий Алексеевич Донцов, работал инструктором в ОСОАВИАХИМе. Отменный был спортсмен. Да и парень завидный. А я в ОСОАВИАХИМе кассиром служила. В то время все парашютами увлекались, самолетами. Мой Жорик тоже много прыгал. Любила я его, можно сказать, до безумия. В свободное время я на поле аэродрома бегала. Посмотреть, как мой касатик, муженек мой славный, приземляется! Ох и важный он тогда был! Сначала стропы соберет, парашют отстегнет и сложит его, а потом уж махнет мне и голову повернет. Только тогда я могла к нему подойти. А подойду, обниму за плечи, от гордости за него в глазах слезы блестят, и давай ему нашептывать: «Сокол ты мой ясный! Красавец ты мой ненаглядный!» Я из-за него и замуж поздно вышла. Но все-таки за него! Ведь облюбовала его, когда мне двадцать исполнилось. Он-то на два годика всего меня постарше был. А двадцать восьмой год пошел мне, когда мы с ним расписались. Перед самой войной я его выкохала. Девки на него липли, а я себе цену знала. Вольностей никаких. Зато слез пролила — одной подушке известно. В общем, всегда цену себе надо знать. Нельзя ни в чем дешевить.

Потом не один раз за время отпуска слышала от нее Юна эти слова…

— Так вот девки лезут, а я плачу. Чуть ли не силой их разгоняла. «Никуда ты от меня не денешься, — говорила ему, — не отступлюсь от тебя». За год до войны у него история с одной девкой получилась. Так, шваль какая-то была. У нее уже дети от других, а ей он приглянулся. Женить на себе решила. А зачем ему чужие дети, скажи ты мне, когда он своих иметь может? Тут-то я на него и насела. Знала: если сейчас не женится, когда ему плохо, то потом уж ни за что мне его не видать. Не заполучу, и все тут.

Вот с тех пор я поняла, что, когда человеку плохо, тогда и надо брать его в оборот хорошими делами. Но такими, что и тебе на пользу идут. Потом тот человек благодарен будет. Потому что в плохое время он же никудышный был…

— А если никудышный духом воспрянет? — перебила ее рассказ Юна. — Поймет он, что силен и может сам, без благодетеля, жить?

— Надо сделать, чтобы так не думал он, — будто топором отрубила свекровь. — В общем, женился мой Георгий Алексеевич на мне в сороковом году, — продолжала Мария Дмитриевна. — Уж я с него глаз не спускала! Вокруг него каких только танцев не выделывала, лишь бы его душенька довольна была…

«Вот что, Маруся, — сказал он мне как-то. — Давай годик-другой сами для себя поживем, а потом уж деток заведем».

А мне — лишь бы он со мною был. Он мне как детка. А тут через год и война грянула. Ушел мой Жорик на фронт. Я из ОСОАВИАХИМа уволилась. В магазин устроилась. Кассиром. Думаю, чего ломаться на заводе? Мне его надо дождаться, чтобы все во мне играло, а не измученной, изработанной встретить. Наконец война кончилась, а от Жорика ни слуха ни духа. Стала я справки наводить. Оказывается, он в Воронеже. На фронте себе жену нашел, из тех… И в Воронеж.

— Моя мама тоже на фронте замуж вышла, — не удержалась Юна.

— Порядочных там было немного, — сказала свекровь.

Юна вдруг почувствовала необходимость вступиться за женщин, несших в те суровые годы непосильную ношу солдат и деливших наравне с мужчинами все тяжести фронтовой жизни, за женщин, которые отдавали свои жизни…

— Между прочим, — у Юны дрогнул голос, — они не только, как вы заметили, выходили «там» замуж, но и воевали, погибали. Погибали, чтобы вы могли жить.

— Ну, и я говорю — были там порядочные! — вывернулась Мария Дмитриевна. — Не о них речь. Слухай дальше… Ну, приехала я в Воронеж. Жорик уже на работу устроился, на завод авиационный. Все у них с этой чин чином. Она в Жорика вцепилась руками и ногами. «Мой муж, — кричит мне, — не мешайте нам жить!»

Я же комнатку неподалеку от них сняла. Ведь не знаю, сколько времени там высиживать придется. Тоже кое-как на работу пристроилась. Развода Жорику не даю, а без развода какие они муж и жена? Так себе, приемыши. Это я так называю тех, кто сожительствует, а себя за мужа и жену выдают. И все-таки через два месяца я его высидела. Случай выпал, затянуть его к себе удалось. Стол приготовила. Все самое лучшее выставила. Дорогое. Даже бутылку коньяка. Только он того-другого откушал, как я ему в ноги повалилась. У самой слезы градом, а я к его ногам все крепче прижимаюсь и приговариваю: «Неужели я не люба тебе совсем? Не хочешь жить со мной — не надо. Отпущу я тебя. Только ребеночка хочу». А сама ласкаю его, китель расстегиваю. Он еще в военном ходил. Наверно, он тоже по мне соскучился, не знаю. Но смотрю — обмякает. А я все твержу свое: «Ничего мне не надо, только ребеночка».

Потом уже коньяку ему налила.

«Выпей, — говорю, — за здоровье наше!»

Радостная, возбужденная. Столько лет мужа ждала! И вот тебе — дождалась. От чужой вырывать приходится. Я потом и Ванечку учила, что за свое надо бороться. Если что — из глотки вырывать. Чтобы во всем он так делал.