Элис Макдермот - Девятый час [litres]

Она до конца жизни будет любить компанейское общество монахинь.

– Вот и ты, – сказала старшая, приветственно протягивая безупречные руки. – Мы так рады, что ты решила к нам присоединиться.

Салли поставила на каменные плиты чемодан. Краешком глаза она, возможно, заметила, как быстро проходит мимо девушка из Бронкса. А может, и нет.

– Правда в том, – призналась она, – что я передумала.

Никаких сестер на улицах, пока Салли шла от станции подземки. Никакого Патрика Тирни, который крикнул бы: «Что я тебе говорил?», увидев, как она тащится домой. Тут ей повезло. В поезде на обратном пути она спала урывками: на нижней полке с застегнутым пологом, но не менее перепуганная, чем когда отправлялась на запад. Настоящей мукой по пути туда были ужасные люди. Мукой по пути назад – бесконечное одиночество на темной узкой полке.

Шум громыхающего и качающегося поезда звучал в ее ушах (словно она все еще ехала или тротуар подрагивал), пока она шла с чемоданом по своему кварталу, поднималась на знакомое крыльцо. В подъезде оказалось пусто. В окне гостиной первого этажа не маячила миссис Гертлер. Тут Салли тоже повезло. Она поднялась по лестнице. Чуть перевалило за полдень, но недосыпание и неурочное возвращение странно сбивали ощущение времени. Каких-то сорок восемь часов назад она попрощалась с этим домом, поглощенная романтическими мыслями, что много лет пройдет, прежде чем она увидит его снова. Учитывая усталость, не требовалось большого воображения, чтобы поверить: время действительно сместилось, и она возвращалась, подобно Одиссею, став намного старше и сильно изменившись.

Ведь жизнь – это лишь миг – пролетит, не успеешь моргнуть… Не требовалось большого воображения, чтобы убедить себя, что это уже случилось.

Голос матери донесся до нее через открытую фрамугу над дверью квартиры. Смех матери. Несомненно, ее, но тут послышался и мужской голос на заднем плане. Негромкий мужской голос повышался, повышался и снова стихал – в ритме некоего повествования, точно рассказывалась история или анекдот. Там, за дверью квартиры, мужчина рассказывал ее матери какую-то историю, а та время от времени смеялась. В смехе матери всегда было что-то, вызывавшее зависть. С самого детства Салли летела на этот смех, поднимала ладошки к щекам матери, спрашивала настойчиво: «Что такое? Что?» Ей вспомнилось, как сестра Жанна поднимала лицо к этому смеху, точно к теплому солнцу.

Салли осторожно открыла дверь. Поставила у дивана чемодан. Из гостиной ей было видно, что мужчина подтащил стул от обеденного стола к порогу кухни. Он сидел на стуле верхом, спиной к гостиной, спиной ней. Он был без пиджака, руки засунул в карманы штанов. Мать возилась у плиты, но на расстоянии вытянутой руки. Она жарила что-то на сковородке, похоже, там брызгался и скворчал бекон. Мать смеялась. Мужчина рассказывал. Сколько Салли себя помнила, ни один мужчина без пиджака не сидел на пороге кухни, разговаривая так с ее матерью. Не как гость, а как тот, кто тут совершенно как дома, совершенно свой в этих бедных комнатах. Сделав несколько шагов вдоль длинного буфета, она подошла ближе.

Теперь ей было лучше его видно. Черные, тронутые сединой волосы, густые на затылке и редеющие на макушке. Широкие плечи под полосатой рубашкой. Воротничка нет. В стекле единственного кухонного окна она смутно видела отражение его лица: бледный высокий лоб, темные глаза, которые в отражении казались еще темнее.

– И вы мне говорите…

Салли распознала раскатистое ирландское «р».

– Я его спрашиваю, после стольких лет вы мне говорите…

– После стольких лет, – не оборачиваясь, повторила мать, смеясь вместе с ним.

Ее бедра колыхались, подол длинной юбки тоже колыхался, само ее тело двигалось в такт смеху, а ее голос… Что за новизна в ее голосе? Он такой веселый, легкий, теплый. Оба их голоса так привычно сплетаются… Слышала ли Салли когда-нибудь что-то подобное в этих комнатах? Когда вообще она такое видела?

Позднее, рассказывая нам, она говорила: «Мне пришлось протереть глаза».

А потом, резко втянув воздух, она заметила, что мужчина не обут – его худые ноги казались поразительно белыми на фоне линолеума!

– Боже ты мой! – произнесла мать, а мужчина повернулся на стуле.

Никакой не Джим, не ее отец, который вернулся к ним, к ней, вернулся к жизни за время ее отсутствия, а молочник мистер Костелло – именно он теперь вежливо старался встать, пряча босые ноги.

В спальне простыни расправлены, покрывало на кровати без единой морщинки. В воздухе – запах сигаретного дыма, запах плоти, более слабая, теплая версия плотского духа из поезда.

Поношенный мужской пиджак наброшен на спинку стула. Ботинки бок о бок стоят в ногах кровати. Мать пошла за ней и закрыла за собой дверь.

– Ты вернулась, – сказала она.

Волосы у нее были распущены. Щеки раскраснелись. За краткое отсутствие Салли она помолодела.

– Что случилось? Ты до смерти меня напугала.

Она замолкла, и вместе мать с дочерью оглядели комнату: покрывало, пиджак, мужские ботинки в изножье кровати.

– Ты вернулась, – повторила мать, но на сей раз так, словно наконец полностью это осознала.

А Салли только изучала комнату, которая когда-то была ее спальней, и кровать, которая когда-то была ее кроватью.

Она повернулась к матери. Ей казалось, она вот-вот упадет, и рядом не было даже плеча чужого человека.

– И куда ты пойдешь? – спросила ее мать.

Когда женщины вернулись в гостиную, мистер Костелло (босиком) нерешительно топтался у входной двери, склонив голову, точно ждал лифта. Он застенчиво посмотрел на мать Салли, а когда они прошли мимо него, проскользнул в спальню.

Мать велела Салли сесть за стол. Девушка заметила, что стул аккуратно вернули на место к обеденному столу. Несколько минут спустя мать принесла две тарелки – яичница с беконом. Она села рядом с дочерью. Появился мистер Костелло – в ботинках, в поношенном пиджаке, волосы причесаны, в руках кепка.

– Так я пойду, – очень вежливо сказал он, а мать лишь на краткий миг подняла глаза, и нежность в ее взгляде была совершенно новой и давно знакомой – напоминание о том, что Салли знала всегда: о силе любви, которую способна дарить мать, о ее надежности и неизбывности.

– До свидания, милый, – произнесла мать.

Они поели в тишине. Еда показалась Салли безвкусной. Она снова ощущала покачивание и громыхание поезда. Она знала, что если закроет глаза, то сможет убедить себя, что она еще в вагоне, в удушающей темноте, смотрит на игру света и теней (эта комната, этот день, уверенные руки матери, ее живое присутствие, ее счастье), смотрит на все это как бы глазами отца: завистливого, одинокого, похороненного, осиротевшего.