Думитру Попеску - Избранное

Окешел смотрел на них, и по нему лился пот. «Боится, чтоб его кто не обогнал», — подумал Ион. Спускавшаяся бадья внезапно, с резким стуком, остановилась. До них донесся голос Пэуникэ, но никто не разобрал, что он кричит. Поняли лишь, что он достиг дна.

Почти час прошел в ожидании. Все молча смотрели друг на друга. Следили за каждым движением, за каждым шагом, даже за шагами на месте. Пэуникэ крикнул опять. Они начали вытягивать бадью наверх. Она была полна земли, и колодезный ворот протяжно скрипел от ее тяжести. Люди обливались потом. Тащил и Фирайке, одной рукой держась за цепь, а другой опираясь на колодец.

«Если сейчас они выпустят, — подумала Зорина, — конец… Никто больше не вытащит Пэуникэ со дна колодца. Вода и земля поглотят его. Закроется над ним колодец, упадет на него земля — и все».

Цепь скрежетала. Бадья поднялась на поверхность, и люди выбросили из нее землю. Потом Лику, сын Окешела, положил в бадью пригоршню черных тутовых ягод и люди снова потихоньку опустили ее в колодец. Пэуникэ подхватил ее, провел мимо себя и поставил на дно. Собственно говоря, возле этой небольшой продолговатой бадьи работать было удобно. Пэуникэ съел ягоды и взглянул на светлый кружок вверху. Он увидел внезапно наклонившиеся в этот кружок три головы: Окешела, Фирайке и Иона. Он махал им рукой, но они не различали его.

Эти трое стояли возле сруба и отталкивали в сторону других, которые тоже хотели заглянуть на дно колодца, видать ли там Пэуникэ. Люди отходили прочь главным образом из-за окриков Иона, они знали, что у него кулак точно молот. Но даже там, где они стояли, совсем близко, они очень легко могли подхватить какую-нибудь мотыгу…

Однако никто не осмелился бросить в колодец мотыгу или заступ. Или кирпич. Все мерили друг друга взглядами, подстерегая, как бы самый обезумевший среди них не уронил что-нибудь в колодец. Все берегли Пэуникэ, но у них язык не поворачивался высказать свою мысль. Потому что они боялись, что не у всех одна и та же мысль.

Люди выходили в поле, ощупывали землю, не стала ли она за ночь мягче. Погода не изменилась, земля оставалась белой, точно кость. Они стояли на краю своих наделов, разбросанных вдоль дороги, и молчали. Наделы больше не принадлежали им, они продали их Кэмую. Жгучие лучи солнца падали на людей, точно тяжелая пыль. Не произнося ни слова, они собрались и пошли в село. В примарии они нашли Пэуникэ, который говорил по телефону с Георге Попом и с Рошиану о том, как надо начинать работы. Даже если еще стоит засуха, нужно, когда наступит время пахоты, провести борозду, запахать свои наделы. У людей просветлели лица, и некоторые начали почесываться, словно на них напали вши или одолела чесотка. Они места себе не находили, им не терпелось, надоело сидеть сложа руки.

С дороги донесся стук повозки. Это Кэмуй возвращался с полустанка. Повозку везли белые кони, тучные, точно дыни с прибрежной бахчи. Ангелаке сидел на мешках, прислонив к плечу кнут, и насвистывал. Повозка скрипела под тяжестью груза, хотя деготь лился с ободьев — так обильно она была смазана.

Чушкэ рассказывал, что на полустанке Ангелаке придрался к жене, что она, мол, исподтишка дает поесть то одному, то другому, да еще дала горшок фасоли молдовцу, который однажды постучался в их ворота. Ангелаке злило, что Зорина слишком часто виделась с людьми, — так ведь может пойти слух, что она, дура, кормит их из жалости. Но Зорина его оборвала:

— Фасоль-то для свиней была.

Выходит, она дала не для того, чтоб их накормить, а чтоб над ними поломаться. Тем не менее Кэмуй продолжал ворчать: он-де не хочет доводить их до белого каления. Надо держать их на расстоянии, пусть знают свое место…

— Эй, остановись, — услышал Кэмуй и, вглядевшись получше, увидел приближавшегося к повозке Пэуникэ.

— Чего тебе? — спросил он, придержав коней.

— Откуда везешь эту пшеницу?

— А тебе что за дело?

— Я примарь, — сказал не повышая голоса Пэуникэ, — и хочу знать.

— С полустанка, — ответил Кэмуй, не желая затевать ссору на дороге, при всем народе. Неподходящий момент.

— Занимаешься спекуляцией, — сказал Пэуникэ, беря лошадей под уздцы. — Скупаешь где можно и продаешь в селе, обираешь народ. Слезай с мешков, подпишешь протокол.

— Ты что, ополоумел? Не вправе я делать со своими деньгами, что хочу? Но-о-о! — Он отпустил тормоз и стегнул коней кнутом. Однако Пэуникэ удержал коней и отвел их в сторону от дороги. Люди вышли на дорогу и молчаливо приблизились к повозке. Лица у них осунулись, их даже уже не мучила испарина от зноя.

— Отпусти коней!

— Слезай и подпиши протокол, слышал? Пшеницу все равно домой не повезешь.

— Что ж, по-твоему, воронам ее скормить?

— Нет, оставить в примарии. Я ее у тебя конфискую.

— Кто, ты?

— Я.

— Эй, люди, возьмитесь-ка за этого остолопа да взгрейте его хорошенько! — в бешенстве крикнул Кэмуй.

Но люди как будто оглохли. Кэмуй соскочил с повозки, подошел к Пэуникэ и хотел оттолкнуть его в сторону. Люди столпились вокруг них тесным живым поясом. Кэмуй дышал прерывисто, ему словно не хватало воздуха.

— Я примарь, и это в моей власти, — сказал Пэуникэ. — И мы еще придем взять вещи, что ты понабрал у людей…

— Коли так, ладно, мы еще посмотрим. — И Кэмуй остановился. Его не устраивало схватиться с Пэуникэ на глазах у всех. — Вы что же, с ним заодно?

Люди молчали.

— Я вам еще пригожусь. И с этой конфискацией мы еще поглядим… Чтоб не…

— Иди-ка домой, — ответил Пэуникэ. — Я пришлю тебе повозку, когда разгружу ее в примарии.

— Иду, — сказал Кэмуй, решив, что он вскоре найдет управу и на Пэуникэ. — Вы куда направляетесь? — обратился он к людям. — Неохота идти одному. Кому по дороге?

Никто не шевельнулся. Ангелаке почувствовал, что кнут дрожит у него в руке. Он взглянул на них, сощурившись, стоя один в нескольких шагах от повозки. Солнечные лучи падали на людей и, казалось, горели. Ангелаке заморгал, словно что-то попало ему в глаза. И ушел, волоча за собой кнут.

Колья в изгородях погнулись от жары. Растрескавшиеся, искривленные, они высохли, как развешанные на гвоздях стебли тыквы, и сухо звенели, словно приглушенно вскрикивая, когда Оприкэ бежал вдоль них, стуча по ним кнутовищем. Оприкэ украдкой проскользнул во двор, внимательно осматриваясь по сторонам. Никого не было. Он схватил с корня шелковицы черную тряпку, сложенную в виде мешочка, и вбежал в дом. Приподнял прикрывавшую очаг большую крышку, зацепил ее ручкой за цепь, которая свисала с потолочной балки, и с ножом в руках уселся перед крышкой. Через некоторое время он с гордым видом вышел из дому, глаза его блестели от радости, руки были грязные. Ему хотелось пить, и, наклонившись к ведру, он пил, пока у него не раздулся живот.