Думитру Попеску - Избранное

Три дня он был между жизнью и смертью. То становился желтый, точно восковой, то белел, как стертая монета, то синел или вдруг чернел и делался похож на мертвеца. Он говорил, не открывая глаз, и не все слова понимал. Во сне он что-то бормотал, и это был не настоящий сон, а какое-то оцепенение; оно одолевало его, мучило, и он горел как в огне, обливаясь холодным потом.

Мезат очень испугался, ему вовсе не улыбалось похоронить Савела где-то в чужой деревне. Как потом показаться на глаза его родным? Да и, кроме того, жалко ему было Савела; Мезат даже отложил представление и решил лечить парня. Он договорился с двумя санитарными инспекторами, чтобы Савелу делали уколы, но, несмотря на уколы, выздоровление не приходило, оно словно пряталось от Савела. Ни хина, ни растирания уксусом и керосином не приводили его в чувство.

Однажды, когда Савела растирали, к его постели подошла Дорина. Подошла, да так и застыла от страха и удивления. Будто увидела его впервые. Ребра у Савела торчали, как зубья граблей. В гриме и в майке Савел еще был похож на человека, но сейчас, раздетый, распластанный на постели, с закрытыми глазами, он напугал Дорину. Она вышла из комнаты, и потом целый день кусок не шел ей в горло. Что и говорить, жалко ей было Савела, но если бы дело было только в жалости, она могла бы проглотить хоть кусочек. Ее же от одного вида еды тошнило так, как будто она была беременна. Но Дорина не была беременна, об этом и речи быть не могло — она никогда не бывала беременна, уж она-то знала, как этого избежать.

Савел простудился, когда они ночевали в школе, в пустом классе. Во Флэмынде никто их не взял на квартиру — там все люди были важные, и пришлось им с Петре спать в школе прямо на скамейке. В повозке с трудом помещались Дорина и Мезат, а для них уж не оставалось места. Днем шел дождь, и вечером, во время представления, Савел говорил в нос, отчего имел особенный успех, потому что люди думали — он притворяется.

Теперь, когда ему стало лучше, он лежал на рогоже, греясь на солнышке. На воздухе Савел оживал, но вид у него по-прежнему был как у воскресшего из мертвых. Его мучила страшная слабость, губы дрожали, не хватало воздуха, и внутри была какая-то пустота, точно не было у него ни желудка, ни кишок, а одни только прилипшие к коже кости. Петре положил рядом с ним гитару, чтобы тоска по песне возродила в Савеле душу, но Савел лишь взглянул на нее невидящими глазами. На солнце ему становилось лучше. Он говорил без умолку, и Петре над ним подтрунивал. Болезнь болезнью, но нельзя же так — только о ней и думать; черт с ней, с болезнью, убеждал он Савела.

— Ты, Петре, не смейся, ведь я правда умру.

— Брось чепуху-то городить! С чего это ты взял?

— Я чувствую, что у меня совсем уже нет сил, меня качает, раскачивает все сильнее и сильнее, и я куда-то уношусь…

— Куда ты уносишься? Пьяный ты, что ли? Лежишь себе на рогоже и совсем даже не качаешься.

— Ей-богу, Петре, меня качает, и это значит, что я умру…

— Эх, ты! По-твоему, можно умереть, когда захочешь? Взбрело человеку в голову — и все, умер! Думаешь, это от тебя зависит? Ты скоро встанешь, нам надо ехать дальше, у нас дел полно. Ишь, разлегся и квохчет, будто цыплят высиживает! Тьфу!

— Да разве я хочу умирать? Совсем не хочу, но что же делать? Земля из-под меня словно уходит, и я остаюсь в пустоте…

— Выдумываешь ты все. Тоже мне умник!

Савел закрыл глаза. Крепко сжатые веки были желты и сморщены, как осенние листья, и настолько сухи, что казалось, вот-вот разорвутся. Только не плакать, ни в коем случае не плакать. Он кусал себе губы, чтобы не плакать. Он соскучился по матери, и еще хотелось ему поиграть на гитаре.

— Петре, — сказал он тихо, — все струны моей гитары знают песни, все они знают очень много песен. И каждый день они разучивают новые, но теперь…

— Ты выучишь столько песен, сколько в тебя влезет. Не хнычь!

— Я не хнычу, и больше я ничего не скажу. Только вот что… Когда я играю, мне кажется, я вижу, как появляется радуга и как она перекидывается с одного конца неба на другой… И цвета ее, Петре, цвета у радуги такие, что от них веселеет трава, вся трава, какая есть на земле, и все воды, и все реки. И я вижу девушек с распущенными волосами — они идут по траве, все девушки со всего света идут по траве.

— Ну, так уж и все! Вот ведь какой ты жадный.

— Да нет, ей-богу, все… И любовь переполняет их, и кажется, они готовы обнять всю землю. Да, я вижу, они несут на руках землю и прислушиваются к ее дыханию, а дыхание у нее молодое-молодое…

— Савел, наберись сил и возьми себе одну девушку. Что уж так всех сразу… И вставай, ведь ты взрослый человек! А земля — она не такая уж молодая, у нее за плечами тьма веков…

— Ты надо мной смеешься, а я тебе говорю правду… Погоди, ты слышишь? Мне кажется, гитара моя сама играет… Вот ей-богу! И когда она играет, я слышу, как рождаются источники и как небо, отяжелевшее от звезд, наклоняется к земле…

— Что он говорит? — спросил шепотом подошедший Мезат.

— Ему плохо, — ответил Петре тоже шепотом. — Он бредит.

Но Петре знал, что это не так, что Савел вовсе не бредил. Просто ему хотелось отделаться от Мезата, остаться наедине с Савелом.

— И пчелы, все пчелы, со всего света, наполнили воздух. Воздух кишит ими, и они собирают все цвета, отовсюду: и белый, и желтый, и красный, и зеленый — все цвета всех дней, всех лет и всех весен, всех времен года, — они собирают их и превращают в мед… Петре, а Петре!

— Ну чего тебе? — сердито откликнулся Петре.

— Ведь ты мой друг, а я умираю…

— Я тебе не друг, коли ты разнюнился, как баба.

— Нет, ты мне друг, и я прошу тебя: если я умру, пусть у тебя родится сын, и ты назови его в память обо мне Савелом. Расти его, воспитывай, и чтоб он непременно стал артистом…

— А если окажется остолопом, что тогда?

— Ты не успокаивайся, пока он не станет великим артистом. Пусть он играет в настоящем театре, на настоящей сцене. Ведь Мезат не артист. Знаешь, Петре, я слышал, как он ругал публику, честное слово, слышал. Ну скажи, разве можно ругать людей, которые тебе аплодируют? Скажи, Петре!

— Ладно! Ты только справься с болезнью. А как выздоровеешь, доберемся мы до Бухареста. Что, думаешь, не доберемся? И там на афише огромными буквами будет написано «Гамлет». И после «Гамлета» — двоеточие. А после двоеточия внизу тоже крупными буквами: «Савел Пэтуляну».

— Петре, ты меня обманываешь. Видишь, я сохну, я умираю…

— Слушай, ну как ты можешь умереть? Ты ведь еще молодой! Разве такие молодые умирают? — засмеялся Петре.

— Гамлет — самая великая роль на свете, Петре… Это король, который не может жить… И любовь, которая… Только мне уже не доведется, я знаю…

— Брось, Савел, ты не умрешь, не так просто от тебя отделаться…