Валентин Тублин - Заключительный период

— Спасибо, — сказал Зубов, втягивая носом изумительный аромат теплого пирога. Достал из кармана ножик.

— Ты ешь, ешь, — сказал Саша. — Я уже.

Зубов кивнул, с наслаждением вгрызаясь в пирог.

— Да, — говорил Саша, видимо продолжая разговор. — Вот так она и сказала. Не хочу, говорит, и все. На что мне дети, молодой-то? Ты, говорит, сел за баранку — и нет тебя, а мне — возись. Так? А если баба одна — что ей? Я — вон как, то в Вологду, то в Североморск, то, как сейчас, в Холмогоры на месяц. У нее дом свой, деньги я ей оставлял. Ну и… — Шофер замолчал, комкая толстыми пальцами окурок.

Старуха сидела прямо, глядя перед собой. В ногах у нее горела «летучая мышь».

Шофер глубоко выдохнул. Зубов понял, что значило это «Ну и…» За девять часов, которые потребовались, чтобы преодолеть пятьдесят четыре километра пути от Архангельска до Касковки, он узнал, что его шофер только полгода назад вернулся из заключения, где пробыл пять лет из десяти положенных ему за то, что искалечил жену и ее случайного приятеля, когда застал их однажды у себя дома.

— А потому все, — сказала медленно старуха, глядя немигающими глазами прямо перед собой, — потому все, как детей нет. Я тебе, парень, вот скажу: дети, они для бабы — это все. Оно трудно, конечно, рожать и растить, да ведь которое дерево плода не дает — усыхает. Да… Вот я, к примеру. Сколько мне годов, а? Скажи-ка.

— Шесть десятков есть?

— Шесть? — Старуха с торжествующей улыбкой взглянула на Зубова. — Шесть-то? Мало, сынок, отдал-то. Ан восемь десятков мне, да еще шесть годов. А зубы — все зубы-то, глянь! — И она действительно показала ровные желтоватые зубы. — Все зубы, — повторила она с видимым удовольствием. — А через что? Через то все, что детей у меня было — девять. Шесть и посейчас живы, дети-то. Вот как… Девять, не то что у городских-то ныне. Да и наши, деревенские, сейчас чуть — и в город бегут скоблиться. Один, два робенка — и все. Тут они и похожи ни на что — в тридцать-то лет в ней всякие болезни открываются, а в пятьдесят — на погост. Вот оно как выходит, скоблиться-то. А я вот нет. Последние тридцать годов и болеть не болела. Да у меня и мать посейчас жива, в Морилове она, у Карпогор, — так ей сейчас сто восемь годов. Девятнадцать детей у ней было. Вот как в деревне-то живут.

— Ага, вот это верно! — сказал вдруг какой-то человек — маленький, в брезентовом плаще, в шапке с пуговкой; Зубов не замечал его раньше. — Да, — повторил он тонким голоском и присел рядом со старухой, опустив на пол потрепанную пустую сумку. — В деревне-то человек лучше, верно ты сказала, Федотовна.

— Ан я не про то, — возразила старуха.

— А я про то.

Маленький не сидел спокойно, а все время поворачивался, подергивался, подпрыгивал.

— А я вот про то. Никак город перед деревней не устоит. Деревня — она всему корень. И городу тоже. Или вот тебе к примеру: как жулик какой — так тоже из города.

— А в деревне, выходит, жуликов нет? — громыхнул вдруг шофер, словно пробуждаясь от задумчивости.

Маленький подскочил на скамье и повернулся к нему:

— Ага, нет, значит. Нет в деревне. Тут — мир, он тебе не даст ничего такого. А в городе — всяк сам по себе, никто ни за кого не в ответе.

— Значит, нет?

— Нет!

Шофер наморщил лоб:

— А Сухов Алексей случайно не из этих мест происходит?

— Сухов? Лешка? Это какой же будет?

— В автоколонне который работал, в Архангельске. А?

— Ну? — насторожился человечек, подмигивая Зубову. — Ну здешний.

— Вот тебе и ну.

Не выдержав, маленький соскочил со скамьи и встал перед Сашей. Саша смерил его взглядом:

— Вот тебе и деревня твоя. Костюм-то не спер?

Даже брезентовый плащ на маленьком весь затрясся:

— Врешь! Вот как. Врешь ведь!.. А?

Но Саша покачал головой:

— Парень один наш, такой же шофер, дал ему свой костюм — Лешка-то просил на неделю, домой съездить. Уехал он домой — и крышка. У одного костюм новый взял, у другого — ружье, у третьего — сапоги хромовые, а потом не вернулся. Так он, Лешка-то, по-твоему, что, не жулик?

— А неужто жулик? — взвился маленький. — Ты чего? А? Ведь он же не отказывается, что взял. Он только не отдал вовремя.

— «Вовремя»… — передразнил шофер. — Да ж и посейчас не отдал. К нему неделю назад милиция ездила. Или, может, не ездила?

— Эх, вы!.. А еще про коммунизм толкуем. Что ж, что милиция? Выходит, вы своего же брата шофера за пару штанов в тюрьму потянете? То-ва-ри-щи тоже, люди?! А может, у него, у Лешки, отродясь костюма нового не бывало, так его в тюрьму?

— А по-твоему, у своего же брата шофера тащи все, что под рукой, — и по головке? Он что, Лешка-то, при царе Горохе живет, что без штанов ходит? Нет, брат, ты уж тут тень не наводи. Гад он есть, жулик, хоть и деревенский. Другому — что, легчей, чем ему, было новый костюм себе справить? А тут на тебе: раз, раз — и оделся, за чужой-то труд.

Маленький стиснул зубы, с презрением взглянул на шофера и вдруг спросил:

— На войне ты был?

— Был.

— Ну а если был, так что — не отдавали мы там другу последнее? Разве дорожились тряпкой? Не делили кусок хлеба? А сейчас, выходит, каждый хватайся за свое, а человека, товарища, за штаны — и в тюрьму? А я тебе скажу, как надо. Если есть что у меня — то твое. Надо — бери, не жалко. А мне надо будет — я к тебе приду. Приду и скажу: «Друг, помоги». И ты помоги. Как это будет — не верно?

— Верно, — согласился шофер.

— То-то, что верно?! — Маленький опять сел рядом со старухой и, достав кисет, стал сворачивать себе самокрутку.

Зубов заметил, что делает он это одной рукой, — другая, согнутая в локте, была неподвижна.

— Все верно, — повторил вдруг шофер. — Только корень у тебя неверный. Ты говоришь вот: приду, попрошу. Это, брат, не друг. Друг — его просить не надо. Он сам к тебе придет, друг если. Так? Ты еще подумать не успеешь, а он тут. Потом ты войну вспомнил. А она, война-то, это дело другое. Войны нынче нет. Опять Лешку взять — он же не воевал. Так что? Пойдешь ты к Лешке — помоги, мол… А чем он поможет, а? Он же сейчас не работает, только жрет у отца с матерью да девок ваших портит. Нет, что ли? Ежели хочешь знать, не потому ребята в милицию заявили, что жадные они такие, а потому, что парень ваш, Лешка, — паразит он, вот кто. А ты его прижалел еще тут: костюм ему дай да сапоги… Может, ему получку свою отдавать для лучшей жизни? Заступник! Это тоже надо знать, за кого заступаться. И опять — город, деревня… Не в городе, выходит, и не в деревне дело, а в том — что ты есть за человек. Ну, согласен?

Маленький отвернулся, и трудно было понять, согласен он или нет. Скорее всего, он был все-таки не согласен. Лицо его еще больше подергивалось, весь он дрожал. Старуха, не глядя на него, сказала:

— Ты, Паша, выдь. Может, пароход близко. Пора бы…