Валентин Тублин - Заключительный период

Но ничего не понял. Как же он мог писать об этом?

Он увидел здесь простое упорство.

Это полностью совпадало с точкой зрения короля..

Лорд-канцлер был одним из умнейших людей своего времени. Кроме того, он был основоположником коммунизма, пусть даже утопического. Неужели он был так глуп, что предпочел расстаться с жизнью, но оставить при себе убеждение, что верховным судьей духовной жизни человека является римский папа, который отличался от английского короля лишь тем, что избирался курией кардиналов, в то время как английский король просто наследовал свой трон.

Как бы то ни было, и этого вопроса Чижов решить не смог.

Лорд-канцлер М. остался при своих убеждениях.

Король остался при своих.

Лорд-канцлер М. был отставлен от должности, судим, признан виновным и казнен. Ему отрубили голову.

Король женился на Анне Болейн. Как говорят историки, она была необыкновенно красива и столь же распутна. Левая грудь у нее была заметно больше правой, и на ноге у нее было шесть пальцев.

В свое время у нее родилась дочь, бывшая на редкость некрасивой. Много времени спустя она войдет в историю под именем королевы Елизаветы. Она будет править Англией едва ли не пятьдесят лет.

Она будет соперничать с шотландской королевой Марией Стюарт и одержит верх. А Марии Стюарт отрубят голову.

Но задолго до этого ревнивый король, пожертвовавший для Анны Болейн своим лучшим подданным, обвинит ее в прелюбодеянии, и красивой Анне Болейн тоже отрубят голову.

С тек давних пор Англия станет исповедовать свою собственную религию, не похожую ни на что на свете.

Ни к жизни Чижова, ни к жизни двухсот шестидесяти семи миллионов его соотечественников все эти истории никакого отношения иметь не могли. Вот почему он так и не смог написать роман из жизни Англии в шестнадцатом столетии. Ни он сам, равно как и никто из его сограждан, ничего от этого, надо полагать, не потеряли.

Я давно потерял интерес к хоккею, всякий интерес; в то время как ребята смотрят по телевизору заключительный период матча Греция — Троя, а в зале танцуют под магнитофонную запись, я сижу с закрытыми глазами. Всем хорошо. Мне хорошо, ребятам хорошо, тем, в зале, тоже хорошо. Не исключено, что им лучше всех. В принципе, мы им просто не нужны. Иди скажем так: подавляющему большинству из них мы не нужны. Из тех, кто пришел к у л ь т у р н о провести время в уютном месте, каковым является, наш ресторан-столовая, шедевр конструктивистской архитектуры начала тридцатых годов, которая (архитектура) тоже оказалась никому не нужной.

Но здесь и в самом деле уютно. Без дураков. Уютным уголкам здесь несть числа, хотя настоящее назначение многих из них известно, полагаю, лишь самим творцам, которых, к слову сказать, давно уже нет на свете, поскольку им не дано было надолго пережить свое творение. Что предполагали они размещать в этих бесчисленных углах и закоулках — кружки по изучению эсперанто? Секцию МОПРа? Кукольный театр?

Этого уже не узнать.

Теперь здесь мы, маленькая группа любителей джаза.

Любители бифштексов с яйцом относятся к нам с подозрением. Многие из них вынесли из своего детства убеждение, что джаз — это отрыжка разлагающегося капитализма, и так до конца и не поняли, почему нам разрешают существовать. Правда, есть и другие, и вот ради них-то мы и живем. Они приходят сюда для того, чтобы еще и еще раз послушать вещи тридцатых годов, и мы даем им эту возможность. Ибо мы старомодны, и в этом наша сила.

Когда-то я хотел стать хоккеистом. Все мои родные любят при случае напомнить мне об этом, но и без напоминания я хорошо об этом помню. И вообще я все помню, все, что со мной или вокруг меня происходило начиная с четырех лет; иногда я об этом жалею. Есть вещи, о которых с удовольствием забыл бы; думаю, со мной согласится каждый.

С четырех лет я начал ходить в детский сад. Дома у меня была пластмассовая клюшка и такая же шайба, которую я гонял по квартире всякую свободную секунду, приводя моих родителей в полное отчаянье: не тем, что я гонял шайбу, но тем, что ничем другим я не интересовался. Я даже читать не хотел, не хотел я также, чтобы читали мне. Единственный человек, который имел на меня влияние, была бабушка, мать моей мамы, но она умерла, когда мне было пять лет. Она умерла от рака. И сейчас, сидя с закрытыми глазами, я поразительно четко вижу ее ввалившиеся щеки и пожелтевшее лицо, которое делало ее похожей на крестьянок работы художников голландской школы. А впрочем, она и была крестьянкой, она была родом из-под Вологды, и, хотя, перебравшись в город, она закончила сначала кинофототехникум, а потом и институт, она так и осталась крестьянкой: может быть, потому, что любила наводить в доме идеальную чистоту; может, потому, что так до конца своих дней и не научилась отдавать белье в прачечную и стирала дома сама все, вплоть до простынь.

А я играл в хоккей. Но я не стал хоккеистом. Не знаю даже почему. В этом есть, я думаю, некая закономерность — в том, что детские увлечения редко переходят во взрослые. Хорошо ли это? Наверное, хорошо, а то человек вырастал бы однобоким. Так что я ни о чем не жалею.

Не помню, когда стала исчезать, слабнуть моя любовь к этой игре, — может быть, после того, как я обрушил на себя сервант? Он еле держался на своих трех ногах; когда я полез за шайбой, я зацепил одну из ног клюшкой. Сервант стал медленно, но затем все быстрее и быстрее наклоняться, и я лишь в самую последнюю секунду успел отскочить в сторону. Сервант рухнул с оглушительным грохотом, вся посуда за стеклами и сами стекла, конечно, разлетелись на тысячу кусков. Нет, я не испугался. Просто что-то в этот момент переломилось во мне, и желание стать хоккеистом исчезло. Я еще играл, я еще гонял шайбу — и не один, наверное, год, но желание стать хоккеистом пропало.

Но спорт от меня не ушел. Я стал мастером спорта по академической гребле. Под руководством одного из многочисленных друзей отца. В свое время мы добились значительных успехов: несколько лет назад выиграли молодежный чемпионат страны в Тракае. В распашной двойке с рулевым, а в двойке были я и Митя Рассадин. Я уже давно не гребу: Митя пошел по к р и в о й д о р о ж к е (так это, по-моему, называется. Не то он курит не то, что курят все, не то пьет тоже, что все пьют).

А с другим я не хочу грести.

Но это так, между делом. Митьку я очень люблю, пусть он пьет хоть керосин. И сестру его, Соню, тоже люблю, как если бы она была моей сестрой, а Митька был моим братом. И стихи, которые пишет Соня, я люблю, и ту сумасшедшую музыку, которую пишет Митька, — тоже.

В шесть лет я вдруг начал читать. Научился сам, клянусь. Надеюсь, в этом факте никто не установит ничего необычного. Я, во всяком случае, не усматриваю. Не претендую на то, чтобы хоть в чем-то быть особенным. Не знаю, в чем дело, но я совершенно лишен честолюбия, — может быть, это от лени? Да, скорее всего именно по этой причине мне совершенно не хочется выделяться. Если бы я точно знал за собой какие-нибудь таланты, я бы спрятал их в самом темном шкафу. Единственное, что не удается скрыть, — это самого себя. Я имею в виду то, что во мне сто восемьдесят восемь сантиметров роста и восемьдесят два килограмма живого веса. Этого мало, говорил мне всегда мой тренер, человек, который знает о спорте все. Этого мало. Если хочешь стать олимпийским чемпионом, надо нарастить еще килограммов десять мышц.