Джастин Пол - Дорогой Эван Хансен

На водительском сиденье теперь никого нет. Прошло столько времени с тех пор, как я сделал это. Перебираюсь на мамино место.

Касаюсь руля, пробегаю пальцами по гладкой поверхности. Кладу руки на руль и крепко сжимаю его.

Передвигаю сиденье, чтобы мне было комфортно на нем. Вытягиваю ноги. Пробую педали. Сначала легонько, потом с нужной силой.

Десять лет назад я сидел на другом, водительском, сиденье, смотрел на другую подъездную дорожку. Что сталось бы, возьми он меня с собой? Где бы я сейчас был?

В маминой спальне мелькает тень. В комнате наверху я начинаю свои дни и засыпаю ночью. Много ночей тому назад мне показалось, что я видел стоящего на улице и смотрящего в мое окно Коннора. Иногда его присутствие кажется таким реальным, таким близким, и я не могу убедить себя, что это не он был здесь в ту ночь или в последующие ночи. Хотя понимаю, что такое невозможно.

Но сегодня вверх смотрю я. Я словно выкручиваю увеличение на объективе и оказываюсь на втором этаже, а потом в комнате, так хорошо мне знакомой. Я знаю каждый ее дюйм. Знаю, что прячется внутри вещей и под ними. На стене висит карта. Я отмечал на ней места, куда хотел бы отправиться. Мечты. Теперь на карте ни одной булавки. Огромный чистый холст.

В доме тихо. Так же, как и в тот день. Только тогда наверху не было моей семьи, а сейчас они все там. В тот день, мой последний день, я был здесь в полном одиночестве.

Мы не разговаривали с Мигелем с того дня, как я внезапно покинул его дом. Сразу после того он прислал мне несколько сообщений. Я не ответил, и он прекратил писать мне.

Это было самое длинное лето в моей жизни. Я не мог есть. Не мог читать. Не мог усидеть на одном месте. Не мог даже просто уснуть. По ночам я шел в парк за домом, курил дурь, смотрел на звезды. Искал ответы на вопросы. Почему я был таким вот – таким сломанным. И, опять же, таким одиноким.

Я не мог забыть Мигеля или того, что у нас с ним было; все эти эмоции – боль и ненависть и опять боль. Я рисовал его в своем альбоме с родинкой на щеке, а затем рвал страницу. Он хотел видеть меня. Но во мне было слишком много темноты. Которая ему не понравилась бы. Которая заставила бы его убежать. Я только оттягивал неизбежное. Он расстался бы со мной, если бы я не расстался с ним.

Затем: после стольких дней, проведенных в одиночестве, я внезапно оказался в школе. Возвращение туда как-то повлияло на меня. Неожиданно я решил связаться с ним. И послал сообщение:

Первый день – отстой. Надеюсь, мистер Нильсон не отравил тебя своим перегаром.

И стал ждать ответа. Миссис Коглин поймала меня за просматриванием эсэмэсок. Наорала. Но в следующий раз, когда мне выпала возможность сделать это, я увидел его ответ: эмоджи с вытянутым большим пальцем. Что? Я попытался истолковать это. У меня осталось странное чувство. Будто ему больше не до меня.

Затем: день прошел так, как прошел. Тот случай с Эваном за ланчем. Затем позже с его письмом. Я чувствовал себя поглощенным тьмой. Был окружен кучей людей, но каким-то образом оказался более одиноким, чем всегда. Никто из них не знал и не замечал меня. А единственного человека, который был способен на это, я оттолкнул.

Я вышел из школы, чувствуя, что падаю. Быстро. Но потом опять увидел это у себя в телефоне: большой палец. И неожиданно все предстало в ином свете. Он показался мне знаком надежды. Мостом к нему. К тому, что я бросил. Может, в конце-то концов это был не такой уж хреновый ответ. Не так уж много я написал ему, чтобы он мне ответил. Нельзя сказать, что в своем сообщении я раскрылся. Я никогда не раскрывался. Никогда не показывал ему настоящего себя. Всегда считал, что это слишком рискованно. А теперь, совершенно неожиданно, он получает от меня сообщение, первое за много месяцев. Так что его нельзя винить в том, что он был так прохладен.

Ведь это я первый ответил ему молчанием. И теперь я мог просто покончить с этим молчанием. Если только…

Стоя на улице, на углу, я послал Мигелю другое сообщение. Его было мучительно трудно писать. И еще труднее чувствовать то, о чем я писал.

Я скучаю по тебе.

Я открылся ему. Не оставил места для недопонимания. Выложил то, что чувствовал. Содрал с себя кожу.

Я ждал. Скоро на экране появились три пульсирующие точки в речевом пузыре. Он печатал ответ. Мои нервы – в напряжении. Предвкушение. Мое разбитое сердце готово склеиться. А затем точки исчезли.

Я ждал его сообщения. Я ждал. Но оно так и не пришло.

Весь страх, с которым я жил…

Да пошли они , всегда говорил он. Может, я неправильно понимал его. Может, он не принимал мою сторону. Может, это просто был его обычный лозунг по отношению ко всем. Ко всем, кроме него. Да пошли они. Ага. О'кей. Да пошел он.

Я плакал. Очень много. У меня никого не было. Ничего. Я был ничем. Я заклинал ее перестать мучить меня. Боль.

Все остальное – расплывшиеся очертания…

Я позвонил парню из реабилитационного центра. Он дал мне то, что требовалось.

Я вычеркнул Мигеля из своего прошлого. Стер его фотографии из телефона. (Те, на которых я его не отрезал.) Удалил его сообщения. И его имя из контактов.

Я вошел в дом. Пошел в свою комнату. Запер дверь.

(Я не мог принять ее.)

(Я пытался стать бесчувственным, прогнать боль, не понимая, что она всегда возвращается.)

(Она всегда возвращается.)

(Впусти ее в себя.)

И вот в том же самом доме я слышу смех. Я отчетливо различаю его, доносящийся сверху.

Иду на этот звук. Вверх по винтовой лестнице. По коридору. На свет. Открытая дверь. Моя спальня.

На кровати сидит мама. Гаснущая улыбка. У нее на коленях мой альбом, открытый.

Приходит папа. Входит в комнату, смотрит через ее плечо.

Он забавный, говорит она. У него всегда было хорошее чувство юмора. Он любил шутки. Когда был маленьким. Ты помнишь?

Конечно, отвечает он.

Почему курица перешла дорогу? У него был миллион ответов на этот вопрос. Однажды он спросил: мам, почему утка перешла дорогу? Она хотела доказать, что она не клуша.

Мама смотрит альбом. Я пробиралась сюда и обыскивала комнату. Я искала какую-то подсказку, хоть что-нибудь. Я пролистывала его альбом, не знаю сколько раз. Но никогда не смотрела на то, что в нем. По-настоящему. Ничего не видела.

Ты делала то, что могла.

Этого было недостаточно.

Никто тебя не винит.

Я виню.

А я нет.

Здесь нет ничьей вины. И виноваты все.

(В тот день в его спальне он стоял передо мной. Может, если бы я…)

Я оставляю их, льнущих друг к другу. Пора идти. В последний раз обхожу дом. Воспоминания…

В кухне: Синтия и ее правила. В посудомойке нет места кастрюлям и сковородкам. А также мискам, половникам, лопаткам. На них написано можно мыть в посудомоечной машине , говорил я ей. Она ставила туда только определенные вещи: стаканы, тарелки, столовые приборы. Все остальное громоздилось на кухонном столе. Она стояла у раковины. Руки в толстых перчатках. И отскребала их. Одну кастрюлю за другой. Отскребала.