Джастин Пол - Дорогой Эван Хансен

Я же играл роль нравственного компаса. Но в какой-то момент пренебрег своей обязанностью, и это чуть не обернулось катастрофой, но было еще не поздно реабилитировать себя. Я не мог оставить Джареда в неведении.

– Я никому не сказал.

Мне хотелось, чтобы он ответил мне по-доброму, чтобы моя совесть стала чиста, но он, не спуская глаз с дороги, сказал лишь:

– Забудь.

Разумеется. Без проблем.

Мы попрощались, я поблагодарил его. Мы с ним были мирными людьми, но в каком-то смысле вместе воевали, и никто, кроме нас, не был посвящен во всю глубину содеянного нами.

Возможно, то холодное отношение, которое он демонстрировал по отношению ко мне в последние месяцы учебы в школе, объяснялось лишь обидой (или указанием адвоката). А может, он просто не выносил напоминаний о нашем прошлом. В любом случае я сделал такой вот вывод: трудно поверить, но у Джареда Клайнмана есть сердце.

Первая неделя после признания во всем была худшей в моей жизни. Я едва мог функционировать, хотя опять начал принимать лекарство. Мой желудок переполнялся кислотой. Левый глаз непроизвольно дергался. В ту пятницу я пошел к медсестре и пропустил половину уроков.

Когда-то я смотрел документальный фильм о человеке, корабль которого потерпел крушение, и он шестнадцать дней провел в открытом море. Его спасли, и после этого ему пришлось пережить долгий процесс выздоровления, прежде чем он смог вернуться к нормальной жизни.

Я тоже потерпел крушение, хотя и наслал его на себя сам. Однако в моем случае меня сразу же окунули в общество. Я ушел из школы на уик-энд, имея все, и вернулся на следующей неделе, всего лишившись. Я был в ужасном состоянии. И буквально не мог отличить реальность от фантазий. Я слышал, как кто-то разговаривает, а потом обнаруживал, что один в комнате. Если кто-то бросал на меня взгляд, я выдумывал целую историю, а почему он это сделал. Однажды я выполнил домашнее задание дважды, потому что совсем забыл о том, что оно уже выполнено. Я начал задавать себе вопрос, а действительно ли я упал с дуба и сломал руку; посреди ночи я заползал под кровать, чтобы убедиться, что гипс – не плод моего воображения.

В отличие от человека из фильма я не получал ни помощи, ни сочувствия, поскольку никто не знал, через что мне приходится проходить. И кстати говоря, а заслуживал ли я чьего-то сочувствия? Мама и доктор Шерман были единственными людьми в моей жизни, у которых имелось некоторое представление о том, что со мной произошло, но весьма смутное. Детали были известны лишь мне, и по ходу времени они начали каждодневно преследовать меня.

Мне пришлось расстаться с соцсетями. Меня продолжали терзать вопросами о том, почему я больше не участвую в «Проекте Коннора», а о Мерфи и Зо по-прежнему говорили самые гнусные вещи. Мои оценки стали ниже. В школу я ходил очень нерегулярно. Я то покрывался какой-то сыпью, то у меня внезапно поднималась температура, то появлялся опоясывающий лишай (как мне сказали, от этой болезни страдают в основном люди пожилые). У меня также началась натуральная агорафобия.

И все из-за того, что Мерфи не спешили обнародовать мою тайну. Я гадал, когда же это произойдет. Ждал следующего: что меня по громкоговорителю вызовут к директору; что меня разоблачит кто-то из одноклассников; что я получу по почте письмо, информирующее о том, что на меня подали в суд; ждал имейла от незнакомца; того, что ко мне в дом явится полиция. Я вздрагивал при каждом звуке: когда звонил телефон или школьный звонок, когда стучали в дверь, гудел автомобиль, раздавались чьи-то голоса.

Я не сомневался, что меня наконец заслуженно накажут. Иногда я обхватывал голову руками и молил о том, чтобы все уже кончилось. С тем же самым чувством я ждал, как Коннор поступит с моим письмом, только на этот раз дело обстояло гораздо хуже. Ставки были куда выше.

Мне так хотелось связаться с Синтией и Лэрри. Я думал оставить письмо в их почтовом ящике, написать им о том, как я к ним отношусь, как благодарен им за все, что они для меня сделали, и каким виноватым себя чувствую. Я хотел, чтобы они знали, как сильно мне их не хватает. Но я решил не делать этого. Когда речь идет о Мерфи, совершенно не имеет значения, чего хочу я.

К Дню благодарения правда так и не вышла наружу. Мы с мамой поехали к ее родителям, чтобы отпраздновать его с ними и семьей маминой сестры. Когда бабушка открыла дверь, я увидел, что на ней майка с надписью «Проект Коннора». Она только что получила ее по почте в знак благодарности за деньги, которые пожертвовала на восстановление сада. Позже, прочитав молитву, дедушка сказал обо мне: «Я благодарен Богу за то, что мой внук понимает важность служения людям и дает мне надежду на светлое будущее человечества». Я представил себе, как Мерфи сидят за своим столом и пытаются набраться сил для благодарности после того, как столько потеряли.

Есть я не мог.

По дороге домой я пришел к такому вот решению: я сдамся. Возможно, Мерфи ждут от меня именно этого, ждут, что я поступлю правильно и сам во всем признаюсь.

Но когда мы оказались дома, мама распечатала пришедшее письмо, и я увидел открытку. Там было написано: Спасибо за цветы и письмо. Ваши слова очень много для нас значат. Счастливого Дня благодарения, Синтия.

– Что это? – спросил я.

Мама пожала плечами, но не потому, что находилась в неведении.

– Мне не нравилось, как мы расстались, к тому же я знала, что она пережила, вот и подумала: будет хорошо, если я ей позвоню.

– Мама, что конкретно ты сказала?

– Ничего. Просто «Алло, я думаю о вас, спасибо за все и…».

– И что ?

– Солнышко, перестань. Я знаю, что ты понаделал ошибок, но ты – не плохой человек.

– У тебя нет представления о том, сколько я совершил ошибок.

– Разумеется, нет. Никто из родителей не в курсе того, на что способны их дети. Все мы не святые. Но просто делаем, что можем.

Мамины слова звучали в моей голове всю ночь. Я взял открытку Синтии в свою комнату и прочитал ее еще несколько раз. Может, миссис Мерфи не хотела , чтобы правда вышла наружу. Может, она не хотела вспоминать о фейковых имейлах, как и я.

Когда закончился календарный год, я начал думать, а не суждено ли моей тайне так и остаться тайной. После осени пришла зима, и с нервами у меня стало лучше. Я продолжал беспокоиться о будущем, но в то же время приспособился к другой норме. Не было дня, когда я не думал бы о боли, которую причинил. Я не считал, что заслужил то, чтобы забыть обо всем. И даже если бы считал, это все равно было бы невозможно. Слишком многое напоминало мне о том ежедневно. Особенно Зо.

Когда я думал о ней, то по первости моим желанием было стать невидимкой. Я старался не существовать, чтобы ей не приходилось видеть меня и не испытывать боли и дискомфорта. Я избегал смотреть ей в глаза, ходил не по тем коридорам, по которым ходила она, низко опускал голову и весь съеживался. Все это было противно тому, чего хотело мое сердце.