Олег Попцов - И власти плен...

Он сам не понимал, о чем думает сейчас. Ехал в другую жизнь. Смутно узнавал знакомые лица, и жест вялого приветствия относился ко всему сразу. Что-то невысказанное не давало покоя, то пробивалось сквозь сознание, то опять терялось.

Лицо Лидии Васильевны оставалось невозмутимым. Она не удивилась приезду Фатеева.

— Проводил?

— Проводил.

— Когда летишь сам?

— А я не лечу.

— Не летишь? — Она бросила на него оценивающий взгляд. — Он на тебя рассчитывал.

— Не только на меня.

— На что ты намекаешь?

— Так.

— Ну, допустим, просто так ты ничего не говоришь! Да, мы решили с ним расстаться. Еще вопросы есть? Тогда выматывайся, не смею задерживать! Жаль…

Он вздрогнул и обернулся.

— О чем ты?

— Лучше бы я ошиблась. Ты предал его так же, как предал меня.

Он вспомнил, зачем приехал сюда. Там, в аэропорту, он не поверил Метельникову. Фраза, произнесенная Лидией Васильевной, все прояснила, поставила на свои места. Он наклонил к ней свое уверенное, насмешливое лицо и неожиданно для себя произнес:

— Любовь деспотична. — Усмехнулся и перевел: — Живем один раз.

Мы уходим, уезжаем, улетаем. Нас переводят на другую работу, нас повышают, понижают в должности или совсем освобождают от нее. И мир, привычный и доступный нашему пониманию, совершает движение вместе с нами. Но он лишь часть; сорвавшись с прежнего места, мы уносим с собой лишь рядом стоящее, видимое, ощутимое; рвутся сосуды, по которым только что бежала живительная энергия наших идей, нас уже нет на прежнем месте, но мы еще есть — в последствиях наших поступков, в плодоношении творимых нами радостей и обид; с нами еще полемизируют, еще выполняют наши указания, еще противятся им, не зная и не подозревая, что все это отныне — бои с тенью.

Думать о прошлом не имело смысла. Будущего еще не было, Метельников только летел в его сторону. Что лучше: знать или не знать? Он то и дело закрывал глаза, ожидая сна, пробовал считать до ста, до тысячи. Боли, беды, сомнения — все стянуто в тугой узел, и душа оседала, прогибалась под этой тяжестью.

Ответ родился сам по себе. «Лучше не знать того, чего ты еще не знаешь».

Он спал.

Историю эту я услышал случайно. И мое желание рассказать о ней можно отнести к категории случайных, когда человек уступает порыву и совершает поступки, не свойственные ему, чем немало удивляет окружающих и представляется им совсем другим человеком.

Мне подумалось, что в данной житейской ситуации добро и зло проявились столь отчетливо, что не заметить их невозможно: словно кого-то угораздило порок и добродетель показать в чистом виде, посчитав зрелище достойным и поучительным для всех нас, разучившихся называть вещи своими именами. «Такова жизнь!»

Так уж получилось, что у Решетовых не было детей. Их считали идеальной парой. Сергей Петрович, высокий, костистый, чрезвычайно пропорциональный для своего необычного роста, имел лицо открытое, с четкими линиями подбородка, носа и губ. И Наденька — существо хрупкое, похожее на бабочку-мотылька, одетое в миленький модный костюмчик с громадным белоснежным жабо, отчего сходство Наденьки с бабочкой делалось еще бо́льшим и вызывало у Сергея Петровича щемящее чувство радости, желание поднять Наденьку на руки и закружить над задохнувшейся от восторга толпой. И пусть ей будет невдомек что восхищаются ею, пусть смеется беззаботно, закрывает глаза от страха — высоты боится. А он поднимет ее еще выше, чтоб все видели, и непременно крикнет: «Смотрите сюда, смотрите — моя жена!»

Миновало два года их супружеской жизни, но чувство приподнятости и восторженности, что сопутствовало Сергею Петровичу, казалось непреходящим и вечным.

Отец Наденьки, в прошлом машинист, чуть позже машинист-скоростник, закончил служебную карьеру уже в ранге заметного транспортного начальства. Скончался недавно в возрасте неполных семидесяти лет, оставил молодым трехкомнатную квартиру и старенький «оппель», который Сергей Петрович тотчас же продал, не получив за него больших денег, зато продал быстро и без волокиты.

Мать Наденьки, Евдокия Васильевна, женщина тихая, болезненная, появлялась в московской квартире чрезвычайно редко. Евдокия Васильевна домовала у старшего сына, кстати, сына приемного, человека, известного и почитаемого в городе Мариуполе. Сын заметно продвигался по службе и вот уже пятый год директорствовал на механическом заводе. Южный город и подрастающие внуки делали жизнь Евдокии Васильевны полезной и насыщенной.

Да-да, сын действительно был приемным, и, как принято говорить в подобных случаях, история с сыном — это особая страница совместной жизни Ильи Георгиевича и Евдокии Васильевны.

Если оглянуться в прошлое не ради нашего интереса к частностям, а как бы отдавая дань хронологии, ибо всякое повествование должно иметь начало, то следует сказать так: Илья Георгиевич жену свою любил, чувств своих не стеснялся и даже, возвращаясь из рейса в непомерно чумазой одежде, ухитрялся где-то раздобыть подарок или цветы, с чем и являлся в дом. Соседи этой причудливости немало дивились, рассуждая на свой лад: «Цветы — дело зряшное и даже несерьезное. Раз уж муж и жена, неча женихаться как молодые». По этой причине и прозвище у Ильи Георгиевича для рабочих кварталов сложилось странное — Тюльпан.

Удачливая семейная жизнь Галактионовых, которая была столь заметна и о которой считалось незазорным рассказать в назидание знакомым, не имела естественного и необходимого итога — прибавления семьи. Пока были молоды, не унывали, старались скрыть свое отчаяние. Да и не отчаяние это было, скорее недоумение, оно легко отступало перед нескончаемостью лет, которые положено было прожить каждому из них.

Со временем в дело вмешались врачи. Врачи были немногословны — детей Евдокии Васильевне рожать не следовало, причины тому основательные — врожденное нездоровье. Но, хотя этим врачебное заключение исчерпывалось, врачи мялись, покашливали в кулак и, оберегая свой медицинский авторитет, смягчали приговор: «Роды, в общем-то, возможны, но поручиться за благополучный исход никто не рискнет».

Таким образом, взаимное согласие — взять из детского дома мальчика на воспитание — было выстрадано жизнью.

В семье Галактионовых появился приемный сын. Впоследствии Евдокия Васильевна старательно лечилась. Желание иметь своего ребенка не только не угасло, а с каждым годом становилось более нестерпимым. Врачи сочувствовали, но всякий раз, заканчивая очередное медицинское обследование, привычно повторяли: «Ни-ни, матушка. В этом ваша погибель».