Олег Попцов - И власти плен...

Глаша права. Надо сдать собаку, и баста. У нас не питомник, у нас лечебница.

В своем кабинете он ставит перед собой телефонный аппарат и начинает названивать знакомым, хитрит, говорит, что имеет на примете двухгодовалого фокстерьера, мог бы посодействовать. Хозяин уезжает в Австралию. Знакомые обещают подумать, иные соглашаются сразу, спрашивают адрес, куда и когда приезжать. И тут происходит та самая заминка. Наученный горьким опытом, он остерегается давать адрес лечебницы. Тотчас начнутся расспросы, почему в лечебнице, зачем. Узнав об операции, знакомые понимающе поддакивают, появляется необходимость посоветоваться, обещают позвонить непременно завтра же. Но не звонят.

Прошел месяц, за ним второй. К Таффи привыкли, уже считали чуточку своим, сообща жалели, судачили насчет людской черствости, несправедливости, которая вдруг обрушилась на несчастного пса. К псу были добры, знали, что пса балует Глеб Филиппович, и сами баловали, подбрасывали ненароком сахар, аппетитную кость.

«И откуда что берется?» — спрашиваем мы себя, уверенные абсолютно, что разуму животных недоступно многое и что предчувствие есть привилегия лишь человеческой души. Казалось, мы ничем не выдаем себя: улыбчивы и ласковы. А собака угадывает актерство, чувствует ложь. Вы ждете ответной ласки, а пес рычит, он уже все понял: вы пришли задобрить его. И завтра и послезавтра все останется по-прежнему. И эта клеть, и смывной шланг — он ненавистен ему: приходится часами стоять и ждать, когда все просохнет. Сейчас он запрокинет голову и начнет выть.

Уступил уговорам пожилой генерал. Их связывала давняя дружба. В свое время генерал увлекался верховой ездой и даже держал на ипподроме свою лошадь. Глеб Филиппович, уже умудренный опытом ветеринарный врач, эту лошадь лечил. Потом у генерала объявилась другая страсть — охота. И опять Глеб Филиппович оказался кстати. Вместе покупали собак. И уж чуть что, генерал непременно названивал Глебу Филипповичу, требовал его совета.

Теперь генерал был стар, одинок, и внезапный звонок Глеба Филипповича чрезвычайно обрадовал его.

— Ай да Глебушко. Вспомнил старика, молодчина. Поотвык я от телефонных звонков, поотвык. Куда друзья деваются, ума не приложу, иные умирают, иные… — генерал кашляет в трубку, и тяжелое, свистящее дыхание слышится отчетливо. — Не забыл, как мы с тобой на дунайских плавнях хороводились? Ой лихо было, ой! Я, брат, частенько вспоминаю. Оно и понятно. У стариков иных дел нет. А спаниель какой был, а? Нет, ты скажи, великая псина была, да? Как работал, шельмец, как работал!

У старика феноменальная память. События полузабытые, случайные встречи, мельчайшие детали — все зафиксировано и воспроизводится с такой точностью, что собеседника берет оторопь. Он и половины четверти сказанного не помнит. Первая волна воспоминаний проходит благополучно, генерал уже не частит словами, говорит ровно, и одышка не так заметна.

— Хорошего пса пристроить можно, — соглашается генерал. — Взял бы сам, да некуда. А вот для дочери в самый раз. Она мне порядком надоела на этот счет. На ловца и зверь бежит. Завтра и возьмут. Ты ведь плохую собаку не предложишь, верно я говорю? Детей у них нет, — рассуждал генерал. — Квартира приличная. Я Ирме сколько раз говорил. Дети, дети — наш суд. Зря живем или не зря. От одиночества люди глохнут. Думаешь, согласилась? Поздно, говорит, папа, ушел мой поезд. Да и какая из меня мать, сам посуди. Вот Нинка Звонова, это у нее подруга такая, — уточнил генерал, — она как малых детишек на улице увидит, так непременно подойдет к ним, дотронется, погладит. Ей разреши, она бы всех встречных детей перецеловала. Если я при ней, меня туда же, к ним тащит. Выхватит одного из кучи и тискает, тискает. Да знаешь ли ты, говорит, как дети пахнут чудесно. Ткнешься лицом в их шелковистые волосики. Они у тебя на руках закатываются, щекотно им, а тебя теплотой обволакивает, отпустить жаль. От радости задохнуться можно. Как хочется жить.

Она говорит, а мне какие-то глупости в голову лезут. Ну дуреха, думаю. Ну дуреха!

Генерал горестно вздохнул в трубку, однозначно подтверждая отношение к собственному рассказу.

Глеб Филиппович слушал старика, вставлял неопределенные: «разумеется», «возможно». Пробовал представить молодую пару, хотя и понимал, что рассказ генерала сделает это представление однобоким. Старческое брюзжание на молодых привычно, не следует обращать внимания, и все-таки, и все-таки, и все-таки…

Глеб Филиппович испытывал чувство сожаления. Возможно, он зря затеял этот разговор, возможно, стоит усомниться, будет ли псу хорошо у новых хозяев? Возможно, все переиначить, отыграть назад? А вдруг молодые взбунтуются, и вся затея покажется им дикой? Эгоизм несговорчив. Мы живем иллюзиями, считаем, что людям претит эгоизм, и они готовы с ним покончить. Ах, если бы! Эгоизм привлекателен. Право на персональный мир, где ты центр вселенной. Не так просто его перечеркнуть. И дело не в отсутствии или наличии сил душевных. Коммунальной квартире вы всегда предпочтете отдельную. Сомнения множились ежесекундно. И Глеб Филиппович угадал в себе желание высказать их. Уже придумал фразу: «Дескать, дочь может возразить. Надо с ней посоветоваться». Уже почти сказал ее, но тут генерал непривычно грубо оборвал себя:

— Заболтался. Точка. Значит, до завтра. В одиннадцать они у вас, мой дорогой.

Глеб Филиппович посмотрел на трубку, в которой лихорадочно бился прерывистый гудок. Он даже присвистнул от удивления. Каким бы ни был разговор — приятным или вызывающим, — оборванный разговор всегда оставляет чувство досады.

Этот день ему запомнился особенно отчетливо. Нарушая обычный порядок, он заглянул в изолятор в середине дня. Долго, внимательно осматривал притихшего пса, не скрывая озабоченности: так сразу от восторга, граничащего с истерикой, озлобленностью, похожей на одичанье, к неправдоподобному послушанию, к ласке, от которой почти отвык. Таффи сует морду между ладонями и так стоит безмолвно, никак не реагирует на собачий лай, громыхание кованых задвижек. Неужели что-то почувствовал, догадался? А может, проявление собачьей гордости? С него начали обход и возятся с ним долго! Ишь, расчувствовался, лизнул один раз руку, другой.

Эгоизм — совершенное строение, оно возводится годами. Кто из нас усомнится в справедливости слов: «Чтобы создать — нужны годы, чтобы разрушить — один миг». Эгоизм — сооружение особого свойства. Он не подвержен разрушению, он вечен, ибо жизнь как состояние — тоже эгоизм.

Теперь самое время закурить. Глеб Филиппович закуривает, делает это одной рукой, достает сигарету, затем зажигалку, чередует глубокие затяжки с короткими, следит, как дым, завязанный в кольца, поднимается вверх.